«Если», 2000 № 12 - Дэйв Крик

— Справедливо, — сказал тогда Дым. — А мясо?

Хозяин долго смотрел на него, и Дым выдерживал его взгляд — на равных.

Вообрази, Дым, сколько в степи появится полукровок. Четвертькровок. Дальних потомков. Сменится несколько поколений, и все. От этого чуда, разума, зародившегося в результате чьей-то гениальной насмешки, шутки, ничего не останется. Тогда придет очередь мяса. Но ты не доживешь, Дым. Ты не успеешь этим огорчиться.

— Спасибо, — сказал Дым после паузы. — Спасибо, что ты говоришь со мной откровенно.

— Не за что, — помедлив, сказал Хозяин. — Наверное, ты этого заслуживаешь.

— Проклятие Лидера! — в ужасе воскликнул старик. — Кто будет острижен…

— Я острижен, и ничего не случилось, — отозвался Дым с кривой усмешкой. — Я жив, как видишь. Я даже вернулся обратно — через территорию волков, которые никого не стригут, зато едят разумных безо всякой рефлексии. И у меня есть главное дело. Оно противно мне, как гнилая трава, но это мое дело.

— Ты думаешь, кто-то согласится на это?

— Все, — сказал Дым. — У всех дети, все хотят жить.

Это было все, что они могли сделать.

Отряды солдат, с факелами и при самострелах, конвоировали колонны беженцев. Они шли по дороге, уже проторенной для них, по картам, размноженным на печатных станках; они шли почти налегке — еды в степи хватало, и всю поклажу уходящих составляли немногочисленные книги.

Они шли — инженеры и учителя, строители, рабочие, их дети и внуки. Те из них, кто ради спокойной сытой жизни — не своей, а их, малышей! Потомков! — решился на неслыханное унижение.

На стрижку.

Впрочем, среди уходящих активно жили слухи о том, что ничего страшного в стрижке нет. Что шерсть отрастает снова. А если стричь сызмальства — дети вообще ничего не заметят.

Во всяком случае, не поймут.

Когда беженцы ушли почти все и город опустел, Дым почувствовал странную пустоту. Его миссия была выполнена, но если имя авантюриста-Лидера пережило века и надолго застряло в человеческой памяти, о Дыме-Луговом люди постараются поскорее забыть.

Во всяком случае, он надеялся, что забудут. Имя и ту роль, которую он сыграл, возможно, против своей воли.

Каждое утро Дым смотрел на себя в круглое металлическое зеркальце — и видел длинное, немолодое, в седых волосах лицо.

Однажды утром, часов в десять, он вышел на улицу — безлюдную, как в мире Хозяев, но куда более узкую и кривую — и отправился по адресу, записанному на клочке прошлогодней газеты.

Крыши чернели, выщипанные, вытоптанные до последней травинки. Ветер развевал чьи-то белые занавески — окно было, будто старуха с растрепанными длинными космами.

Дым остановился. Сверился с адресом. Постучал, готовый к тому, что никто не ответит.

Через несколько минут дверь открылась. На пороге стояла немолодая истощенная женщина.

— Здесь еще живет Лана-Гаевая? — спросил Дым.

— Лана, — слабо крикнула женщина в недра дома. И кивнула Дыму: — Входите.

Он вошел.

Дом был маленький, когда-то удобный, но сейчас заброшенный, запущенный. Грязная солома на полу; из дальнего угла, из-за ширмы, вышла девушка.

Дым не сразу узнал ее. Все-таки портрет на круглом значке не мог передать черт живого лица, одновременно приукрасив и исказив его.

— Меня зовут Дым-Луговой, — сказал Дым.

Она вздрогнула. В последние недели имя его стало более чем знаменитым.

— Вот, — он протянул ей круглый значок с почти стершимся изображением.

Она посмотрела — опасливо, не касаясь значка. Подняла на Дыма карие, круглые, очень растерянные глаза:

— Да… Но почему…

— Он спас мне жизнь, — объяснил Дым. — Жизнь, рассудок.

— Я рада, — пробормотала она. — Но в этом нет моей заслуги.

Некоторое время они молчали. Он разглядывал ее, а она откровенно маялась. Не знала, что ему сказать, и стеснялась выгнать его.

— Почему вы не уходите со всеми? — спросил наконец Дым.

— Потому что я не хочу, — шепотом ответила девушка.

Помолчали снова.

— Вы, наверное, хорошая певица, — сказал Дым. — Жаль, что я никогда не слышал, как вы поете.

— Теперь уже и не услышите, — произнесла девушка, отводя глаза. — Я больше не пою.

— Записок Арти-Полевого не сохранилось, — сказала сухонькая старушка, вдова великого изобретателя. — То, что говорите вы, с моей точки зрения — великое кощунство. Арти был честнейшим человеком и замечательным ученым. Теперь таких нет. Я уверена, что Арти сам изобрел маячки, а не откопал идею в старых источниках. Но у меня нет доказательств.

— Спасибо, — кивнул Дым. — Прошу прощения.

Старушка осталась одна в огромном, на сто человек, доме. Некогда семейство Полевых было многочисленным и славным; теперь старушка осталась одна. Кто погиб, кто бежал в степи, кто ушел с караваном к Хозяевам.

Дым вышел на улицу и долго смотрел в желтоватое, затянутое гарью небо. Где-то горела степь: не то случайно оброненный факел, не то жест отчаяния — погибать, так всем…

Он ушел, незаметно оставив на старушкином столе полпайка брикетной травы.

Глубокой осенью на крышах, в палисадниках и под заборами поднялась бледная, удивленная, сильно опоздавшая трава. Каждый стебель срывали губами и долго катали на языке.

На ободранных афишных тумбах кое-где сохранились плакаты с географическими картами. Дорога через степь, дорога через лес, трижды рассекреченная дорога к Хозяевам.

Дым пережил два покушения — один раз ему на голову бросили кирпич. Другой раз подсыпали яду в бочку с дождевой водой. Хранимый не то чертом, не то призраком проклятого Лидера, Дым оба раза успешно выжил.

В том, что оба покушения уходят корнями в опустевший теперь Высокий дом, Дым не сомневался ни на стебель. «Им милее власть» — так, кажется, говорил некто Гаевой, староста свободного поселка.

Волки иногда забредали на улицы, но скоро уходили прочь. Пока не время. Придет зима — вот тогда за упрямцев, не пожелавших встать на путь спасения, возьмутся и стужа, и голод, и волки…

Умерла вдова Арти-Полевого. Дым помогал ее хоронить.

Несколько раз он наведывался к Лане-Гаевой, бывшей Диве Донне, носил еду ей и ее матери. Ему все больше казалось, что Лана радуется его приходу, и вовсе не из-за гостинцев. Шерсть его отросла полностью — совершенно белая, без дымчатого оттенка, за который он получил свое имя. Он завел привычку ежедневно расчесываться, отыскал в шкафу комок ароматической смолы и подолгу жевал ее перед каждым визитом к Лане.

Однажды, нажевавшись смолы, он пришел без предупреждения и застал в доме Гаевых молодого парня, почти подростка — тощего, угрюмого, смущенного и настороженного одновременно.