Падение Римской империи - Питер Хизер

Перед нами достаточно четкий индикатор общего настроения в империи{120}. Сбор налогов идет легче, а повышение можно проводить менее болезненно, если налогоплательщики понимают причины, по которым им приходится платить, и в целом согласны с этой необходимостью. Императоры IV в. полностью осознавали важность консенсуса и никогда не упускали возможности подчеркнуть, что налоги собираются прежде всего в пользу армии, а армия необходима, чтобы защитить римское общество от угроз извне. Большинство официальных мероприятий, ежегодно проводившихся в империи, включало в себя в качестве центрального элемента речь, продолжавшуюся около часа; целью ее было восславить недавние успехи, достигнутые режимом. И пожалуй, все тексты такого рода, относящиеся к периоду поздней империи, содержат в том или ином виде отсылки к армии и ее роли защитницы римского мира.

Императоры осуществляли свою политику в приграничных районах каждый на свой лад, однако насчет основной цели сбора налогов расхождений не возникало. Постоянным напоминанием населению об этом служили изображения на монетах: наиболее распространено было изображение врага, лежащего ниц под пятой императора. Однако вместе с тем военные неудачи вызывали критику в связи с разбазариванием средств, внесенных налогоплательщиками. Известен такой случай: Урсул, глава финансового ведомства императора Констанция II, саркастически высказался о действиях армии и публично выразил сожаление, посетив Амиду, незадолго до этого, в 359 г., разграбленную персами: «Посмотрите, как храбро солдаты защищают наши города! А ведь на то, чтобы платить им такое огромное жалованье, с трудом хватает всего богатства империи». Военачальники не забыли этих слов. Когда Констанций умер, Урсул был приговорен к смерти в ходе политического судебного процесса, ознаменовавшего смену режима (эту цену, среди прочего, пришлось заплатить преемнику Констанция Юлиану при восшествии на престол). Однако в основном система работала вполне сносно: волнения из-за налогов в Антиохии — единичный пример (заметим, что они были связаны не с обычными налогами, а с дополнительными поборами). В то время как многие землевладельцы, несомненно, стремились сократить свои налоговые выплаты — законы, а также подборки писем пестрят свидетельствами откровенных афер, предпринятых с этой целью, и просьбами об освобождении от налоговых обязательств, — императоры IV в. все же сумели внушить своим подданным следующую идею: налоги — неотъемлемая часть жизни цивилизованного мира. При этом налогообложение, как правило, не являлось для общества слишком тяжким бременем{121}.

С точки зрения религиозной жизни обращение Константина в христианство ознаменовало начало культурной революции. Прежде всего города переменились внешне: обычаю хоронить умерших вдали от живых, традиционному для греко-римского язычества, перестали следовать, и внутри городских стен раскинулись кладбища. На смену языческим храмам пришли христианские церкви; вследствие этого начиная с 390 г. и далее бывший в употреблении мрамор стал иметь хождение в таком количестве, что торговля вновь добытым мрамором пришла почти в полный упадок. Церковь, как утверждает Гиббон, получала богатые пожертвования как от государства, так и от частных лиц. Сам Константин положил этому начало («Книга пап» любовно фиксирует его пожертвования земельных владений римским церквам); с течением времени церкви по всей Европе получили во владение значительные богатства. Более того, христианство в некоторых отношениях являлось силой, служившей делу демократизации и равенства. Оно утверждало, что всякий, вне зависимости от его экономического или социального статуса, имеет душу и наравне со всеми участвует в космической драме спасения; в некоторых евангельских историях даже намекается, что мирские блага и богатство мешают спастись. Все это противоречило аристократическим ценностям греко-римской культуры, в рамках которой считалось, что подлинной цивилизованности может достигнуть лишь человек, обладающий достаточным богатством и досугом, дабы потратить много лет на получение образования и на участие в муниципальных делах. Возьмем также, к примеру, традиционное для грамматиков использование завесы. В древности завеса служила обозначением входа в некие особые места, связанные с чем-то высшим. Так, в огромных залах для аудиенций место, где находился император, как правило, было скрыто пологом от основной массы придворных. Бл. Августин с презрением упоминает в своей «Исповеди», что грамматики используют завесу, чтобы скрыть ею вход в школу. Он и другие христиане времен поздней империи пришли к отрицательной оценке этого обычая, видя здесь ложную претензию на мудрость.

Вместо этого христианские писатели создали в своих сочинениях умышленно неклассический тип антигероя — необразованного христианина, святого. Несмотря на то что он не прошел через руки грамматиков и, как правило, предпочитает жить в пустыне, а не в городе, он достигает таких высот мудрости и добродетели, равных которым не найти ни у Гомера, ни у Вергилия, ни даже утех, кто участвует в городском самоуправлении. Святой был наилучшим, так сказать, продуктом монастырей; как подчеркивает Гиббон, монашество в то время привлекало значительное число людей. Монашеская жизнь неумеренно восхвалялась высокообразованными христианами, которые видели в ней проявление такой набожности, что она могла сравниться с набожностью христианских мучеников прошлого. Не требуется слишком тщательно отслеживать сведения источников, чтобы найти примеры христиан, занимавших высокое положение, но отказывавшихся вести жизнь, нормальную для высших классов римского общества. В Италии примерно в начале V в. с интервалом в несколько лет довольно состоятельный Паулин из Нолы и очень богатая наследница сенаторского рода, Мелания Младшая, отказались от своего богатства и посвятили жизнь служению Христу. Паулин стал епископом и посвятил себя служению мученику Феликсу, тогда как Мелания отправилась в Святую землю. Таким образом, христианство задавало трудные вопросы и вынуждало пересматривать многие взгляды и обычаи, которые римляне издавна принимали на веру{122}.

Но хотя подъем христианства, бесспорно, знаменует собой культурную революцию, куда менее убедительно выглядит утверждение Гиббона и прочих, что новая религия оказала вредное воздействие на жизнь империи. Христианские институты действительно требовали, как утверждает Гиббон, значительных пожертвований. С другой стороны, нехристианские религиозные институты, которым они пришли на смену, также были богаты, и их богатство постепенно конфисковывалось — параллельно с усилением христианства. Непонятно, почему пожертвования на христианскую церковь означали тотальную передачу средств из государственной казны в церковные хранилища. Опять-таки, хотя какая-то часть населения действительно оказалась в монастырях и была таким образом «потеряна», монашество составляло не более нескольких тысяч человек, что вряд ли являлось значимым для мира, где уровень населения оставался стабильным и даже рос. Равным образом число представителей высших слоев общества, которые отказались от своего богатства и посвятили себя служению Богу, выглядит ничтожным, если учитывать те 6000 человек (или около того), которые к 400 г. н. э. активно участвовали в жизни государства, занимая высшие государственные должности. Согласно законам, принятым в 390-е гг., все они должны были исповедовать христианство. На каждого Паулина из Пеллы приходилось немало тех, кто недавно принял христианство, при этом с удовольствием занимая высокую государственную должность, и никто из них не обнаруживал никаких признаков кризиса сознания.

Кроме того, нет никаких очевидных причин, почему христианство должно было вызвать подобный кризис. Религия и власть в империи быстро наладили отношения в идеологическом плане. Со времен Августа адепты римского империализма утверждали, что божества, правящие миром, предопределили, что Рим должен завоевать и цивилизовать его. Боги помогали империи в выполнении ее миссии — привести все человечество в наилучшее возможное состояние; они непосредственно вмешивались в события, избирая и вдохновляя на деяния римских императоров. После того как Константин официально принял христианство, давние утверждения о связи государственной власти и божественного начали вновь работать; это произошло быстро и на удивление легко. Небесная сила, правящая миром, превратилась в христианского Бога, а наилучшим возможным состоянием для человечества были объявлены обращение в христианство и спасение. Книжная ученость и стремление к самоуправлению на время были отодвинуты на задний план, но никоим образом не отброшены вовсе. В этом и заключался сдвиг, вызванный происшедшими переменами. Утверждение, что империя — орудие в руках Бога, при помощи которого Он осуществляет в мире свою волю, практически осталось в силе; изменилась лишь терминология. Равным образом в ситуации, когда обожествлять императоров более было нельзя, их божественный статус восстанавливался христианско-римской пропагандой, изображавшей, как Бог тщательно выбирает императоров и как они правят вместе с Ним (и отчасти на Его месте) над той сферой Его космоса, где обитают люди. Таким образом, императору и всему, что окружало его — от спальни до сокровищницы, — можно было по-прежнему давать характеристику «божественное»{123}.