По следу - Валентин Иванов

С высоты ковыльного плато туман уже скатился, и оттуда можно было бы увидеть, как облако пара над низиной водохранилища все больше редело. Кое-где оно проседало, волнуясь. На высоких местах из него высовывались и опять прятались верхушки деревьев.

А снизу, над озерами, туман то вдруг подскакивал, открывая на короткий миг масляно-гладкую темную воду, то снова густел, тяжелея и прижимаясь к воде.

Внимание Алонова сосредоточилось в слухе. Тишина была полной, густой, и этот мягкий мир, казалось, не мог издать ни одного звука. Потом слева, от озера, донесся слабый плеск. Опять на миг подбросило туман, и Алонов краем глаза увидел на воде крупных белых птиц, неподвижных, как нарисованных. В знакомом звуке, в знакомых очертаниях было что-то успокаивающее – была жизнь.

Алонов чувствовал, что привал врагов близок, очень близок, и двигался все медленнее. Осторожность!.. Осторожность!..

Он не мог подойти к врагам, ориентируясь издали на огонь костра – туман!.. Туман не был предусмотрен в его плане.

Приходилось ждать, ждать. Нужно ждать. Нужно дождаться, пока не будет видно лучше.

Выстрелы должны быть точными…

Алонов ждал.

Людские голоса прозвучали вправо от него и чуть-чуть впереди. Кто-то совсем близко произнес несколько слов, смысла которых Алонов не уловил.

Туман редел. Враги рядом и – не спят. Еще немного.

Шаг, другой. Пауза… Шаг. Пауза… Еще два шага.

Внимание! Еще шаг… Где они?! Еще шаг…

Чем ближе подходил Алонов к привалу диверсантов, тем больше им овладевало спокойствие. Волнения не стало, он как-то охладел – пришло даже нечто будничное, спокойное. Только внутри что-то сжималось, напрягаясь, каменея, как мускул. Шаги, которыми он управлял не замечая, были так плавны и легки, точно он не шел, а скользил, увлекаемый по гладкой поверхности какой-то особенной силой, оказавшейся в его подчинении.

Он сделал еще шагов двадцать, длинных и плавных, и свернул от берега на гриву по некрутому подъему среди редких кустов. Когда он повернулся спиной к озеру, туман над водой подпрыгнул. Птицы, разглядев человека, начали срываться с ночевки, громко хлопая крыльями.

Этих звуков Алонов почти не слышал.

Он уже различал слабую желтизну огня, словно стертого непрозрачным воздухом. Ощущал терпкий запах дыма сырого дерева.

На пути пришелся куст. Алонов обошел его и увидел расплывшиеся в дымке паров очертания человеческой фигуры. Человек стоял во весь рост. Правее был другой, короткий. Он стоял на коленях… Третьего не было.

Шагов двадцать пять! Алонов различал лицо стоящего человека… Лицо смотрит. Сейчас оно увидит.

…Стоя на коленях, Клебановский подшучивал над Хрипуновым:

– Чего же ты застыл, флибустьер? Ты бы сходил, скондотьерил водички, чаюху погоняем… Ты что, оглох, что ли, кот в сапогах?..

Мушка уперлась в грудь врага, стоявшего над костром, и ружье выстрелило само собой, как всегда, как было нужно.

Слова Клебановского покрыл оглушительный, как взрыв, грохот. Хрипунов мешком упал навзничь, отброшенный поперек костра ударом тяжелой пули. Сударев, не вставая, схватился за винтовку.

Ружье еще давило в плечо Алонова тяжестью отдачи, а над мушкой уже возникло лицо второго врага – того, который стоял на коленях. Но выстрела все не было, не было… Выстрела не получалось! Ружье не хотело стрелять само собой, как оно стреляло всегда.

Пять лет владел этим ружьем Алонов и не знал, что такое осечка. Еще какое-то время он выжимал спусковой крючок, выжимал уже всей силой пальца, а не привычным и незаметным прикосновением. Он жал, пока не понял значения этого решительного отказа оружия.

Тогда Алонов отступил на несколько шагов и присел, спрятавшись за кустом. Он резко переломил ружье, чтобы выбрасыватель вышвырнул и стреляную гильзу, и предавший стрелка патрон.

Два заряда на смену были приготовлены не в патронташе, они ждали в левом, заранее расстегнутом кармане куртки: один с последней пулей и второй с дробью в тряпке. Все было предусмотрено. Все было сделано по плану. Туман и осечка не были предусмотрены: из-за тумана не было видно, где третий бандит; из-за осечки были потеряны, может быть, уже три самые нужные секунды.

Едва Алонов защелкнул ружье, как затрещала винтовка. Выстрелы так слитно срывались один за одним, были так близки, что никто не мог бы сказать, где проходят пули.

Что-то сильно ударило Алонова сверху по голове. Блеснуло перед глазами, в глазах завертелись огненные колеса, завертелись с воем: «У-у-у-у-у…» Враги спрятались за огненными колесами. Алонов, не выпуская ружье, оперся о землю левой рукой, чтобы не упасть.

Не вставая и не целясь – мишени не было, – Сударев разрядил магазин скорострельной винтовки. Он направлял ствол автомата в сторону озера: оттуда прогремел выстрел, оттуда после выстрела послышалось какое-то щелканье.

Когда винтовка перестала стрелять, Сударев выхватил пустую кассету из приклада и сунул руку в карман. В кармане ничего не было. Он вспомнил – запасные кассеты в мешке. Мешок служил ему изголовьем на постели из ивовых веток.

Сударев рвал ремешки, застегивающие рюкзак. Внутри кассет не оказалось. Он вспомнил… вырвал кассету из наружного карманчика рюкзака, вогнал в магазин. Он вовсе не так уж и волновался – просто забыл, где были кассеты, так как считал – они никогда не понадобятся: здесь так безлюдно, спокойно, работа кончена. Теперь он мог мирно встретиться с кем угодно… Он спешил потому, что оказалось – здесь опасно. Когда опасно, нельзя быть безоружным.

Он лежал, положив палец на спуск. Вставать нельзя. Его мысль работала трезво, быстро. Его мозг был натренирован на неожиданностях – он знал цену осторожной спешки и разумной медлительности.

Сударев заметил и бегство Клебановского, и еще более важное обстоятельство: нападающий не подает признаков жизни. Хрипунов и Клебановский были рядом. А выстрел был только один. Значит, и нападавший был один. Почему он стрелял один раз? У него могло быть одноствольное ружье. Почему он не перезарядил?

Глухое место, очень глухое. Какой-нибудь разбойник, бродяга, набредший на них в тумане и польстившийся на возможную добычу… Должно быть, он видел одного Хрипунова, вообразил – легкое дело.

Было по-прежнему тихо. Сударев не слышал шагов, шелеста кустов. Бродяга убежал, или убит, или ранен. Сударев был уверен, что стрелял из винтовки в нужную сторону. Он буквально полил кусты пулями на метр от земли. Минуты бежали. Опасности больше нет.

Туман быстро рассеивался, уже пробились первые лучи солнца. Сударев поднялся. Клебановский не возвращался. Трус! На земле валялись два охотничьих ружья. Хрипунов лежал вверх лицом поперек дымившего без огня костра. Пахло тлеющей шерстяной тканью.

Вероятно, прошел уже добрый десяток минут. Сударев был совершенно спокоен. Все вздор, все пустое! Дело… дело сделано! А эти два дурака! Один дал убить себя, как курицу; другой удрал, бросив оружие и хозяина. Еще хорошо, что убит Хрипунов, а не проводник Клебановский. Нужно куда-нибудь запрятать труп и скорее уходить отсюда.

Держа винтовку наготове, Сударев оглядывался. Никого нет. Он закричал:

– Ого-го! Клебановский!.. Болван! Сюда-а!..

Ответа не было. Какой идиот!.. Сударев опять позвал. Клебановский не отзывался.

Огненные колеса замедлили свое головокружительное вращение, умолкли, сделались прозрачными. На голову легла тяжесть, за воротником рубашки стало горячо. Перед Алоновым висели веточки с поникшими редкими листиками. За ними виднелся низкорослый – он вертел головой, осматриваясь. Торчала короткая винтовка. В профиль низкорослый казался жирным жуком без шеи.

До приклада винтовки было точно такое же расстояние, как до мишеней в парковом тире степного городка, где иногда бывал Алонов. На этот раз его ружье выстрелило без отказа.

Сударев не понял, что с ним произошло. Винтовка, как ему показалось, взорвалась и вылетела из руки. Да, взорвалась!.. От боли Сударев даже присел, схватившись левой рукой за кисть правой.

И вдруг он увидел перед собой человека. Человек был в нескольких шагах, и Сударев не заметил, откуда он появился. Человек держал длинное ружье и целился Судареву прямо в лицо. Появление человека оглушило Сударева, как удар дубиной. Длинные стволы заглянули в глаза, и человек сказал:

– Руки вверх!..

Сударев снизу смотрел на человека с длинным ружьем. Человек говорил негромко. Голос был бесцветен, спокоен, как у фотографа, когда тот предупреждает: спокойно, снимаю.

Человек повторил:

– Поднимите… руки. Или я вас застрелю…

Голос не был повелителен. Черные очки стволов, заглядывая Судареву в глаза, колебались. Над ними, сверху вниз, смотрели чужие глаза, неподвижные, стойкие.

И все существование Сударева повисло на тоненькой-тоненькой шелковинке. Впервые в жизни он понял, что такое настоящая смерть, не та, которой бросаются в разговоре как аргументом, – та, которая наступила. Нужно спасать жизнь. И Сударев, вобрав голову в плечи, отводя глаза, подскочил и высоко вскинул руки. Обе. И здоровую левую, и правую, о боли в которой он сразу забыл.