Принц шутов - Марк Лоуренс

Разумеется, ему хотелось нестись молнией на север ради дерзкого спасения и кровавой мести, а мне — на юг, к милым дамам и беззаботной жизни.

Еще день пути, сырость, грязно-серое небо, пронизывающий ветер. Еще один лагерь у дороги, скудная еда и слишком щедрый дождь. Я проснулся на рассвете и с разочарованием обнаружил, что лежу все под той же изгородью, что с нее капает, а на мне все тот же мокрый плащ, в который я, дрожа, завернулся на ночь. Сны мне снились престранные. Сначала все тот же жуткий демон из оперы преследовал нас в непроглядной дождливой ночи. Потом, однако, вспыхнул свет, и чей-то голос обратился ко мне из глубины этого светового потока. Я почти мог разобрать слова… и наконец открыл глаза. Едва-едва светало, и первые лучи показались мне, еще толком не разлепившему веки, ангелом с распростертыми крыльями на фоне розового сияния, и единственное слово достигло моих ушей. «Баракель».

Еще три дня езды под непрекращающимся дождем — ну, такое вот в Роне лето, — и я уже был более чем готов скакать домой, на юг, к бесчисленным удовольствиям, и лишь страх удерживал меня от этого. Страх перед тем, что осталось позади и что случится, если я слишком удалюсь от Снорри. Раздерет ли меня трещина, сочащаяся светом и жаром, испепелит ли дотла? Страх, что он за мной погонится. Он поймет, куда я подевался, и хотя я знал, что хорошо езжу верхом и смогу выиграть эту гонку, куда меньше я был уверен, что стены города, городская стража и дворец удержат Снорри, когда погоня закончится.

Два раза на протяжении следующих трех дней я видел фигуру, смутную за пеленой дождя, может, и вовсе плод воображения, на далеких горах, на фоне яркого неба. Здравый смысл подсказывал, что это пастух, идущий за стадом, или охотник. Каждый нерв во мне говорил, что это нерожденный, сбежавший из-под чар Сестры и идущий по нашему следу. Оба раза я пускал мерина в галоп, покуда холодный ужас не оставлял меня хоть ненадолго, и Снорри, догоняя меня, трясся в седле.

Учитывая состояние наших финансов, мы скромно и скудно питались тем, что готовили крестьяне, которым я бы не доверил и лошадь свою покормить. Мы провели еще две бессонные ночи под покосившимися навесами из ветвей и листьев папоротника, которые Снорри сооружал где-нибудь под забором. Он утверждал, что для сна больше ничего и не нужно, и храпел ночь напролет. А дождь, видите ли, именовал нормальной сырой погодой.

Я едва сдерживался, чтобы не стукнуть его.

Я лучше спал в седле, чем под таким кровом, но едва удавалось заснуть, приходили и сновидения. Всегда та же тема — какая-то внутренняя тьма, тихое замкнутое пространство, вторжение света. Сначала сочащегося сквозь щель толщиной в человеческий волос, потом все более яркого, а стены моего убежища трескались и распадались, свет ослеплял… и кто-то звал меня по имени.

— Ял… Ял… Ял!

— Ч-что?

Я дернулся и проснулся — мокрый, замерзший, в седле.

— Ял. — Снорри кивком показал вперед. — Город.

Шестая ночь после Пентакоста застигла нас у ворот небольшого городка, обнесенного стеной, под названием Чами-Никс. Выглядел он обнадеживающе, но в итоге страшно разочаровал — просто очередной сырой ронийский городишка, такой же, как и все прочие. Более того, здесь, как часто случается, местные притворялись, будто не говорят на имперском. Разумеется, это ложь, но они прячутся то за одним, то за другим древним наречием, словно гордясь своей примитивностью. Фокус в том, чтобы повторять одно и то же все громче и громче, пока до них не дойдет. Возможно, это единственный случай, когда мне пригодилась военная подготовка. Орать я умею только так. Не громыхать, как Снорри, конечно, но вполне могу рявкнуть и осадить распоясавшихся слуг или забывших о субординации младших офицеров. И разумеется, это последний способ припугнуть тех, кто в принципе может и мечом пырнуть. Часть искусства выживания труса — это не доводить дело до ситуации, в которой трусость будет заметна. Если можно прорваться сквозь опасную ситуацию — отлично, и умение орать в том весьма помогает.

Снорри привел нас в жуткую дыру — низенькую таверну, почти землянку, воняющую мокрыми телами, залитую элем и насквозь прокопченную.

— Тут малость теплее и суше, чем снаружи, уверяю тебя.

Я пробился сквозь толпу у барной стойки. Местные мужики, чернявые, смуглые, с выбитыми зубами и ножевыми шрамами, толпились у столиков в клубах дыма от трубок.

— По крайней мере, эль тут дешевый.

Снорри шмякнул о барную стойку, всю в лужах от пива, наш, может статься, последний медяк.

— Qu’est-ce que vous voulez boire? — спросил трактирщик, вытирая чью-то слюну с кружки, которую собрался подать нам.

— Кеске-что? — Я перегнулся через барную стойку, природная осторожность исчезла после шести дней дождя и вызванного им беспросветного уныния. — Два эля. Лучшего, что у тебя есть!

Он почтил меня абсолютно ничего не выражающим взглядом. Я набрал воздуху в легкие, чтобы повторить погромче.

— Deux biéres s’il vous plaît et que vous vendez repas? — ответил Снорри, подталкивая монетку вперед.

— Какого рожна? — Я заморгал, перебивая ответ трактирщика. — Что… Ну…

— Ты же знаешь, имперское наречие мне не родное. — Снорри покачал головой, будто я сущий идиот, и взял первую полную кружку. — А раз пришлось выучить один чужой язык, то и к другим начинаешь питать интерес.

Я забрал у него кружку, с подозрением разглядывая пиво. Оно казалось странным. Плавающие хлопья пены образовывали островок, наводящий на мысли о каком-то далеком крае, где и не слыхали о Красной Марке и где принца с потрохами сожрут и не подавятся. При мысли об этом во рту стало противно еще до того, как я отпил.

— Мы, жители Севера, знаем толк в торговле, разве не слышал? — продолжал Снорри, хотя я вроде бы не давал понять, что эта тема меня интересует. — Через наши порты на торговых кораблях проходит куда больше грузов, чем на ладьях, возвращающихся из набегов. Многие норсийцы знают три, четыре, даже пять языков. Почему я сам…

Я отвернулся и потащил свое гадкое пиво за стол, предоставив Снорри договариваться о еде на любом ломаном наречии, какое для этого потребуется.

Найти место оказалось непросто. Первый же здоровяк-крестьянин, к которому я приблизился, отказался подвинуться, несмотря на мой явно высокий статус, и, вместо этого, лишь навис над здоровенной миской какого-то дерьмового супа, пахнущего хуже, чем упомянутое дерьмо, и проигнорировал меня. Он пробормотал что-то вроде «убифец», когда я отошел. Прочие мужланы так и сидели, и мне пришлось протиснуться на место рядом с почти сферической женщиной, пившей из глиняной кружки. Человек с супом по-прежнему недобро на меня глядел, играя с угрожающего вида ножом — прибором, который для поглощения супа обычно не требуется, — покуда не подошел Снорри со своим пивом и двумя тарелками дымящихся потрохов.