Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Церковь закрыли в самом начале коллективизации. Иконы выбросили и сожгли, за церковной оградой пламя шугануло под самое небо. Начали было разбирать и самую церковь, чтобы построить новый клуб, вскоре бросили. Не до того стало.

Матвей Турченко долго в колхоз не вступал. Антихристово дело власть затеяла. Держался до последней возможности. Пригрозили выселить, хату снести. Отвел коня на колхозный двор, сдал инвентарь, какой был, но на работу не вышел: «Старый. Жинка хвора… А диты не работники». Так никто из их семьи в колхозе и не трудился. Как и прежде, жили осторонь. Кормились тем, что сеяли на большом приусадебном участке.

У Турченко двое сыновей: старший Дмитро и Павло. Павла надо было постоянно опасаться. Того и жди какой-нибудь пакости. Приземистый, шея волчья, короткая, голова вросла в туловище, взгляд вороватый, боковой, не поймешь, на тебя смотрит или по сторонам шастает. Зазеваешься, в городки идет игра, он тебя и съездит палкой по ногам. Или другое. Обоймет за плечи — первый друг-приятель, в сторонку тебя вроде ненароком подаст, и слетишь в ров, в крапиву… А то ногу незаметно подставит, когда заиграешься, бежишь, ничего перед собой не видишь — и вдруг: бац! Носом с землей Алеша целуется, кровавыми пятнами траву приминает, а Павло гогочет: «Чего ж ты, дурень, под ноги не смотришь!»

Натерпелся от него Алеша всякого. Крикнул как-то Павел из конюшни: «Иди скорише, голубив-почтарив покажу! Та что ты як мертвый! Бигом!» Алеша рванул со всех ног. А тот в дверном проеме веревку натянул, со света не видно, Алеша через нее со всего разгона — в навозную жижу.

Чем труднее времена становились, тем больше лютел Павел.

У Алеши был необыкновенный красный голубь. Вверх уходил, стаю за собой вел, в бездонной голубизне исчезали голуби… Но скоро вновь появлялись едва приметные точки, снижались, круто опускались голуби на крышу. Полтора рубля отдал за красного Алеша, весь капитал свой снял со сберегательной книжки — в школе призывали доверять вклады государству — семьдесят пять копеек. Бабушка добавила двадцать, остальные у татуся слезами выпросил.

И когда голубь исчез, для Алеши померк белый свет. Высокое голубое небо растаяло, исчезло, нависло непроглядной хмарью. Заглядывал в чужие дворы, тоскливо спрашивал:

— Не бачилы, дядько, красного голубя?

Тот, кто взял, разве скажет…

Во двор к Турченкам сразу не войдешь — здоровенный рыжий пес метался на проволоке, натянутой от хаты к конюшне. Алеша постоял, направился к сараю, туда собака не доставала.

Из хаты без шапки выскочил Павло. Заорал от порога:

— Ты чого по чужим дворам шляешься?

Широкая дверь сарая была приоткрыта, недавно брали сено для коровы, раструсили по снегу. И вот по этой притрушенной сеном дорожке, повинуясь тайному зову, выбрался из сарая красный голубь. Прижмурился на свет, отряхнулся. Крылья у него были связаны. Приподнял головку и заковылял прямиком к своему хозяину. Узнал Алешу.

Ну кто мог ожидать от птицы такой верности! Алеша гладил своего голубя, прижимал к лицу.

Налетел Павло. Ударил с разгона плечом:

— А ну отдай! Вин приблудный… Докажи, что твой!

У Алеши губы побелели. Что скажешь этому бандиту, бесстыжему вору, превосходившему его и возрастом и силой.

— Не отдам! Мой голубь! Мой… — жалобно кричал Алеша. — Все знают!

Павло не отнял голубя. Потребовал выкуп — перочинный нож. И Алеша отнес ему нож — подарок татуся — за своего же голубя.

Старший, Дмитро, пошел в другую породу. «Не их масти», — говаривала бабушка. И верно, заметно светлее был и отца и брата, лицо с наивной круглинкой, под выгнутыми бровями внимательные, с тайной думой глаза. И молчун. Все с книгами. Батько забрал его из шестого класса, то ли по хозяйству надо было, то ли взбунтовался старый против школы, которая тянула его детей в пионеры, в комсомол. Дмитро дома сам подготовился и сдал за семилетку. Собирался и дальше учиться: в город, в техникум. Тихий, тихий, а упрямый был хлопец.

В пятом классе начались у Алеши нелады с математикой. И пропустил много — овец пас, и учитель с тихим, слабым голосом объяснял в школе так — ничего не поймешь. Сидишь дома, бьешься над задачей, не знаешь, как и подступиться к ней.

Через окно увидел: Дмитро по улице идет, по грязи скользит. Алеша выскочил и к нему: покажи, как решать. Дмитро остановился, прочитал задачу, подумал и объяснил. Алеша удивился: до чего все просто и понятно.

С того времени Алеша и обрел себе консультанта. Но чтобы пробиться к нему, надо было преодолеть немало трудностей. Прежде всего надо было угадать, дома Дмитро или нет. Дождаться, пока старый Турченко пойдет в церковь: собирались теперь верующие в церковной сторожке. Желательно не наткнуться на Павла. Мог прогнать и не пустить к брату. Наконец, самое трудное: проскочить мимо собаки к двери. Только Алеша рванет, пес как гавкнет, откуда только он и брался, снова хлопец за угол спрячется. Стоит, переминается с ноги на ногу. Титка Ганна покажется во дворе, не замечает хлопчика, по своим делам из погреба в хату, из хаты в конюшню. Крикнет сердито:

— Нема Дмитра.

Или со злой ласковостью, нараспев:

— Самому, дитка, треба до грамоты доходить. Даром ничого не дают. Это Дмитро наш, дурной, задарма возится с тобою, платы не берет.

Алеша хлопал глазами. Где это слыхано требовать деньги за то, что расскажут, как решать задачу? Мама женщин грамоте вечерами учила сколько времени — ликбез называется, — научила читать, расписываться. В школе татусь и мама с отстающими учениками до поздней ночи занимались за плату, что ли? Слова у них такого в семье не было.

Вскоре подошло крутое время. Колхоз в тот год не выполнил плана хлебозаготовок. Не по силам оказалось. Все вывезли, а план не выполнили. Все село разбили на участки. По одному вызывали жителей к уполномоченному. Он листал список: сколько сеяли в огороде, сколько получили в колхозе на трудодни. И за этот, и за прошлые годы. Он и требовал: сдайте хлеб. Кто привозил мешок-другой, кто говорил: «Съели все».

Алешина мама сказала, сколько у них в закроме пшеницы. Попросила хотя немного оставить детям. Уполномоченный сказал:

— Не могу. Вы будете паек получать.

Сказал, когда приедут за зерном.

Бабушка дома в слезы, в крик:

— Дурна ты, дурна! Горя, лиха не бачила. Хто ж теперь признается, что зерно есть. Выгребают же дочиста! Сказала бы, перемололи все. Пропадем с голода! Сховай хоть трохи!

— Замовчить, мамо!

И Алеша поддержал свою сознательную маму. Государству хлеб нужен. Только кулаки гноят зерно в ямах. Сам ходил с бригадой, участвовал в хлебозаготовках. В школе попросили активных пионеров помочь бригадам содействия. Алеша вместе с дядьками заходил в хаты, солидно сидел на лавке, ждал, пока шли разговоры о погоде, а потом и о хлебе.

— Нема хлиба, — хмуро говорила хозяйка. Хозяина почти никогда в такие минуты не оказывалось дома.

— А як пошукаемо?

— Шукайте…

Выстукивали под печью, в углах… Выходили во двор. Стальной щуп Алеше:

— А ну лезь, хлопче.

И Алеша вершил государственное дело, лез на сено, старательно проверял щупом, не спрятано ли под ним зерно. Навозные кучи и те щупом обследовали.

Под зиму у кого оставалась мука — пекли хлеб с кукурузой. Дрожали над каждым початком, вылущивали до зернышка. В ступе толкли, крупа шла на кашу. Вспомнили: еда есть такая — мамалыга. Румыны, мол, одной мамалыгой и живут, без хлеба обходятся. В мамалыгу масло надо, а где оно? У кого кукурузы не было, тем совсем плохо приходилось. Картофель родил плохо. На квашеной капусте да соленых огурцах долго не протянешь.

Турченки накрепко отгородились от мира. Во дворе как вымерло, никого не увидишь. Окна изнутри занавешены ряднами, пес от двери не отходит. Алеша постоит на углу, попрыгает от холода то на одной ноге, то на другой и побредет домой с нерешенными задачами. И долго как воспоминание тянется следом странно знакомый сладковато-поджаристый запах… Алеша останавливался, принюхивался, как голодная собачонка. Из трубы или от двери просачивался сытный, необычный для нынешних времен запах. Даже голова кружилась.

Хата Турченко немо глядела на дорогу затемненными окнами. В полном расстройстве — задача никак не выходила — Алеша с разгона — будь что будет — пролетел двор, собака не успела метнуться от конюшни, вскочил через незапертую дверь в хату Турченко. Дмитро за столом, будто вечер наступил, при свете керосиновой лампы читал.

В полутемной нагретой хате празднично пахло печеным хлебом, поджаристой душистой коркой.

На лавке напротив печи, у самой двери, на противне, небрежно приброшенном широким полотенцем с вышитыми петухами, румянились коржики. Круглые, полумесяцем, уголком… Сколько же их было!

Голодная слюна прожгла желудок, судорожно свело ноги. Шагу не мог ступить Алеша, глаз не мог отвести от сытно дышавших коржиков.