Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

«Другой раз»? Не может быть! Не может! Но куда мне деть живого Рейна, здесь, на «Пролетарской», в полседьмого?!

Я, конечно, тут же растерялся. Учитель Бродского и близкий друг Довлатова, тоже не остался он в долгу: он меня узнал – и отшатнулся. Пронзительно так зыркнул – а еще бы! Он подумал: я за ним слежу. А я вообще подумал, что вообще…

И как в той сказке, детское кино «Варвара – что-то – длинная коса», пальчик там из омута: «Должок!». Вот так и я, потупясь скромненько, с ненавязчивой улыбкой незатейливой, выдаю ему на ухо как пароль. Всего два слова, больше и не надо:

– Другой раз!

Мол, так вот же он, другой! И что теперь?

Я точно помню: Рейн о-ка-ме-нел. Как под гипнозом, выпучив глаза, он просто обмер. Я даже испугался: еще немного – и литература понесет… Но нет, ожил Евгений наш Борисович. И меня интуитивно хвать за руку! Друг этого и близкий друг того. Очевидно, полагая: я – мираж. Но миражом не промышлял я никогда.

Я снова: мол, не обессудьте, «другой раз». Не мстительно, а так, индифферентно. Он говорит… Он ничего не говорит! А начинает шарить по карманам. Думаю: как человек экстравагантный он, чего доброго, меня еще пристрелит!..

Наконец в себе он разобрался. И, малость не в себе, дрогнувшей рукой он извлекает. Из сумки на ремне через плечо… Верно, книгу – «После нашей эры». Квадратного формата. Синий томик, выпущенный «Временем». И:

– Ваше имя? – так встревоженно.

Я тоже не без дрожи. Но, молодец, нашелся тут же:

– Вячеслав.

Примостившись кое-как к стене и подумав: что за наваждение?! – он выводит ошарашенной рукой. И что он пишет мне, Евгений Рейн, на этом титуле? Так, я сейчас открою, чтоб дословно: «Вячеслав! Другой раз?.. – причем «другой» подчеркнуто. – Не может быть? А может!!!» Он пишет мне и боязливо косится: что еще ему я отчебучу. Да, ситуация, конечно же, нештатная. Подумал так немножко, помечтал – и: «Озадаченный всерьез Евгений Рейн». В сладостном предчувствии я ждал. Он подумал и еще проставил дату: «1.XII.05».

Я торжествовал. Он вручил и озабоченно раскланялся. Подали – из туннеля – его поезд.

Тонкий человек, я обернулся. Спиной к вагону. Не реагируя на «Осторожно… закрываются!». Рейн. На меня. Во все глаза смотрел в упор. Подводя черту, он переваривал…

Больше в этот день мы с Рейном не встречались никогда.

С ликованьем я отправился домой, к московской тетке. Отчитываюсь о проделанной работе. С воодушевлением. А она… Она так смотрит на меня скептически:

– Значит, так: брехня! От первой точки до последней запятой! – и ехидно: – А ты случайно Путина? В метро…

Я, конечно, оскорбленно тут же вспыхнул:

– Да, я брехун, а как же! Вне сомнения!

И молча ей протягиваю книгу. Она читает: «Вячеслав!» – ну и далее по тексту, вплоть до даты. Поднимает на меня глаза, уже другие:

– Это ж надо! Теория вероятности гласит: такого быть не может никогда! – она, задумчиво. – И только жизнь диктует нам обратное… А Рейн такой… Он уже распишет, не упустит!

И я ее заверил:

– Не волнуйся!

Я, кажется, его опередил, хотя… Она не поленилась и специально позвонила мне домой, уже в Донецк. Чего-то мнется. Что такое, тетя?!

– Ты написал? А мог не торопиться! – тетя хмыкнула, и я похолодел. – Мы по Рейну тут посовещались (а у нее подруги – профессура), и у нас возникли подозрения…

Из груди моей исторглось:

– Что еще?!

– Это мягкое, цвета остывшего лета…

– Ну, остывшего… И дальше, говори!

– Ты не обидишься?

– Ну говори уже!

И она, как на духу:

– Скорей всего, совсем не кашемир!

Ну тетечка!

И с облегченьем я вздохнул:

– Вполне возможно!..

Моя философия…

Чем умные отличаются от дураков? Умные дурачатся несерьезно, а дураки – серьезно.

Мы не скучаем по тем, кому хорошо и без нас.

Страна, где израсходованы все запасы приличия…

В прошлой жизни она была дурой. В этой – она хорошо сохранилась.

Не сгущайте краски: всемирный потоп – это всего лишь чаша терпения, которую мы переполнили.

Наступить на горло собственной песне, почувствовав, что она лебединая.

В музее было так чисто, что посетители переходили на шепот.

Чтобы мысль не выбрала другого, я предпочитаю одиночество.

В отпуске я устал отдыхать, вернулся – и теперь отдыхаю работать.

Давая взятку, сдачу не проси.

На вопрос, почему я до сих пор не устроил свою личную жизнь, я отвечаю: если я жив, значит, я вполне ее устраиваю.

Клочья

Как можно повалить человека? Дать такую сумму, чтоб он не смог устоять!

А для кого-то Земля – всего лишь пробный шар.

Он так храпел, как будто ел морковку…

Смешно вешаться из-за какой-то мелочи, когда впереди ожидает действительно самое страшное.

Я знал человека, который так спекулировал своим честным именем, что дай Бог каждому…

37-й: шили-били…

Я против коммунистов: лучше будь что будет, чем будь что было…

Человечество – это живая очередь на тот свет.

О, эти руки, ласкающие мыло!..

Ваня Зайчик. Сделать что-нибудь плохое – он бессилен! Такой фамилией он связан по рукам и ногам…

Вот так всегда: докопаешься до истины – ляжешь рядом.

Зиму вызывают на ковер. Из желтых листьев…

Донжуан – это разновидность грибника: нашел гриб – ищи рядом.

Если правительство идет нам навстречу – столкновения неизбежны.

Когда в доме мыши, за рукописи можно быть спокойным: не сгорят!..

Машина времени нужна? А как же! Чтоб учиться на ошибках будущего…

Людей никогда не занесут в Красную книгу. Будет некому.

Второй муж ей нравился меньше. Если не сказать больше.

В целях экономии уходя гасил свет и останавливал часы.

Розу жалко

В донецкой филармонии работала старушка – администратор первого порядка Эсфирь Моисеевна Качан. Она была такая активистка, что могла и книгу настрочить: «Моя жизнь в президиумах города». Все говорили: Качан – старая большевичка с рождения. Но, конечно, ни с какого там рождения, а только с девятнадцатого года. Когда ей было… Кстати, ровно столько же.

Теперь вопрос: зачем она вступила? Она же вроде не идейная, Качан. Тогда зачем? Но молчит, как на допросе, и не колется. И лишь со мной она заговорила. Оказалось, в Юзовке (прежнее название Донецка) в год безвременья на всех столбах висело объявление: «Горклуб. Записываем в партии». Она примчалась. Что она увидела. Ко всем тянулись очереди: к эсерам, там, кадетам и другим. Почти ко всем. К кому-то так вообще не протолкнуться. А к этим – ни одной живой души. Стоять Эсфири было недосуг. Так она и стала коммунисткой.

Оказалось, что она попала в точку…

В Донецке это славная традиция. Всех долгожителей, начиная с девяноста лет, в их дни рождения приезжает поздравлять районное начальство.

К девяностодевятилетней Полине Григорьевне Ольшанской, проживающей в Калининском районе, прибыл его первое лицо. Цветы, сервиз, объятия на камеру. На прощание одна из его свиты:

– А на сто лет мы дарим холодильник!

Мол, в ваших интересах дотянуть.

И все захлопали. Эффектное прощание…

А в декабре 2009-го Ольшанская справляла юбилей. Ей преподнесли опять сервиз. Опять цветы. Объятия на камеру. Уходят.

Старушка:

– А входную дверь не закрывать?

Те не понимают:

– А при чем здесь?

– Вы же холодильник занесете!

– Занесем.

С тех пор она живет с открытой дверью…

В разных журналах и газетах публиковал он свои маленькие штучки, свои мелочи. Представлялся скромно: «Мелочист». Печатался со смешанными чувствами: «Слава, ты, наверно, не поверишь, но отрываю – будто от себя!..»

Однажды зимой только-только вышла книга Саши Редькина под названием «Редькин – это не псевдоним», а Саша молодец: тут же вспомнил обо мне, ну и отправил. В общем, через каких-то пару-тройку дней получаю я на почте бандероль. Еду я домой. Сижу – читаю. Ну и Редькин, настоящий мелочист!

Вот и остановка «Психбольница». Значит, отмечаю про себя, до дома мне еще три остановки. И читаю себе дальше, упиваюсь. «Осторожно, двери закрываются!» Поехали. Машинально глядь в окно – опять она, остановка «Психбольница» называется! Я удивился, я и не скрываю. Ну и Редькин, просто настоящий, так увлечь, чтоб ничего не замечать! Едем дальше. Снова углубился. Глядь в окошко – просто содрогнулся: да что ж это такое?! «Психбольница»!!!