Инквизитор Красной Армии. Патронов на Руси хватит на всех! - Игорь Подгурский

Аким подходил к перекрестку. У бровки тротуара стояли пустые пролетки и два извозчика. Они были заняты тем, что увлеченно переговаривались матом. Не ругались, а именно разговаривали, упорно игнорируя постулат, что русский язык надобно учить хотя бы потому, что на нем разговаривает Вова Ульянов, с некоторых пор знакомый всем под фамилией Ленин. Иногда они начинали говорить и более внятно.

— Ну чё, может, в трактир заглянем, чаи погоняем? Все равно никого нет?

Второй извозчик подтянул подпругу у своей лошади и пробурчал:

— Тебе б, Митяй, только б чаи гонять. Думай лучше, как копеечку заработать. А лучше двухгривенный. Сейчас гуляки по домам расползаться начнут. А тут мы как раз: «Чего изволите?», «Быстро и с ветерком». Нет у тебя понимания, ничего у тебя…

Не закончив мысль, извозчик замолк на полуслове. Митька так и не узнал, чего у него еще нет. Чем его жизнь обделила. При появлении инквизитора оба замолчали, как будто воды в рот набрали.

Его заметили еще на подходе. Слишком приметная красная куртка ярким пятном выделялась на фоне серых домов. Углядели — и как по команде замолчали. Аким не стал брать пролетку, еще не слишком далеко отошел от места спецоперации. Не сбавляя шага, прошел мимо, но успел цепким взглядом пробежаться по фигурам лихачей. Автоматически запомнил лица, «срисовал» особые приметы. От профессиональных привычек никуда не деться.

Извозчик постарше задумчиво сказал вслед удаляющемуся инквизитору:

— Господин-товарищ-барин, поди, и бреется с закрытыми глазами.

— Прохор Тимофеевич, эт-та с чего ты взял? — удивился извозчик помоложе.

— А вот с чего. Ты чегось, Митяй, рыло вниз опустил, когда он на тебя посмотрел, а?

— Боязно с таким глазами встречаться. Ась чего-нибудь заметит. Запишет во враги рода людского. Не успеешь «мама» сказать. Хвать под белы рученьки — и уволокут. Страшные глаза. Неживые… и какие-то чудные… белесые, будто у снулой рыбы.

— Молод ты еще. Ты инквизиторов с Чекой не путай. Они просто так никого не гребут. Они птицы другого полета. Не это черное воронье. А насчет взгляда в точку. Поэтому и бреется, поди, с закрытыми глазами. Самому страшно в них глядеть.

— Какое у него лицо суровое. Неподвижное, как маска, — не унимался молодой.

— Тю-тю! Ты шо, не знаешь, что инквизиторы улыбаются лишь тогда, когда кого-то убивают, — с видом знатока, много повидавшего на своем веку, авторитетно заявил извозчик годами постарше.

— Да-а, вон как зыркает по сторонам. Насквозь все видит. А в нашем деле, сами знаете… всякое бывает.

— Опять пьяных пассажиров обирал. Смотри, Митька, не того обчистишь, под монастырь подведут!

Извозчики думали, что отошедший на приличное расстояние инквизитор их не слышит. Вот бы они удивились, что он сейчас думает. Аким не стал возвращаться и объяснять особенности своего организма. Зачем? Пусть и дальше спокойно себе живут, оставаясь в неведении. Поплавков давно научился контролировать себя. Эмоции — плохой помощник в службе. Но глаза иногда выдавали инквизитора, побочный эффект тренировки ночного зрения. Когда он злился, его радужная оболочка светлела. А когда он был в бешенстве или после схватки накрывал откат, обычно серые глаза становились белесыми, хотя на лицо могла быть надета подкупающая широкая улыбка от уха до уха.

Удаляясь дальше по улице, инквизитор мимоходом подумал: «Почему бы и нам в Корпусе не ввести черную форму. Красные кожанки — слишком ярко и вызывающе. На местности демаскирует. Приходится переодеваться, чтобы не стать превосходной мишенью. Черный цвет такой же угрожающий, пугающий, но не слишком яркий. В нем есть что-то от легкого обаяния смерти. В Средневековье это хорошо знали и о своем антураже заботились. Черные рясы, черные доспехи, черные камзолы. Чекисты со своими кожанками не в счет. Они были сшиты не для них, а еще до революции, в годы Первой мировой войны, для новых авиационных отрядов, создававшихся в авральном порядке. Германские асы быстро и методично выбивали необлетанных русских пилотов». Поплавков как бывший военлет прекрасно был осведомлен об обстановке на фронте. Новую форму не успели доставить пилотам. Так свою экипировку получили чекисты, случайно обнаружив ее на неразграбленном складе в первые дни революции. Позже черную скрипучую форму стали специально шить на фабриках исключительно для сотрудников наркомата. Круговорот пугающей черной формы в обществе продолжается и, похоже, никогда не закончится.

Инквизитор свернул на Николаевскую улицу, выходящую к набережной Невы. Здесь по ночам бился пульс ночной жизни Петрограда. Миновал ресторацию «Привал комедиантов». Из полуоткрытого окна доносились пьяные крики припозднившихся гуляк. Шум и гам перекрыли отрывок сбивчивого монолога: «Подхожу я к столику. Они там себе всклянь наливают. А они мне: „Кто таков?“, „Тебя звали?“, „Да пошел ты… в баню!“». Алкаши нестройно грянули, по их мнению, залихватскую песню. Получалось мычание с жалобным подвывом.

Рывком распахнулась входная дверь. На крыльцо с шумом вывалился припозднившийся гуляка. Выглядел он колоритно. Новый с иголочки серый костюм из английского сукна весь в свежих пятнах. Вместо строгой сорочки в тон бирюзовая шелковая косоворотка а-ля рус с вышитыми красными петухами по воротнику. Светло-пшеничные волосы, челка прилипла к потному лбу. Васильковые глаза, подернутые пьяной мутью. Мужчина вдохнул свежего воздуха и сделал шаг. Нога зацепилась за ногу, и он, широко расставив в стороны руки, как крылья, шагнул. Еще мгновение — и его курносый нос встретился бы с мостовой. Гравитация при любом удобном случае доказывала людям, что она существует. Аким принял его в свои объятия, подхватив на излете. Он не страдал излишним человеколюбием, особенно к пьяницам, и поэтов тоже особо не жаловал. Некоторые стихи Гумилева из африканского цикла еще бередили душу грустью. К другим поэтам Серебряного века он относился настороженно. Наверное, просто не понимал или они мыслили на разных частотах.

Любитель свежего воздуха доверительно сообщил Поплавкову, дыхнув в лицо густым перегаром, словно старому другу, с которым расстался за разграбленным столом минуту назад:

— Сашка Черный граммофон купил. Обмываем второй… нет, уже третий день.

— Пластинка какая-то заезженная, — инквизитор попытался придать загульному любителю песен вертикальное положение. С трудом, но получалось.

Того качало из стороны в сторону, словно под ногами была не брусчатка мостовой, а палуба парусника в шестибалльный шторм. С трудом удерживая равновесие, он пояснил:

— Не-э. Это Володька с Саней поют, а патефон мы в первый день пропили. Э-э, потом Вова с Лилькой Брик поспорил, что налысо под ноль подстрижется.

— И что?

— И-ик. Как «что»? Железный человек, сказал — сделал. Под бритву остригся. Поначалу все ржали, как кони. Не голова, а бильярдный шар. У Володьки на голове шрам. Умора, как копилка с виду. Рука так и тянется пятачок медный бросить, дзинь-дзинь. Ха-ха-а! А ему это даже идет. Уважаю. А ты меня уважаешь?

Инквизитор в последний момент успел ухватить заваливающегося навзничь друга обрившегося на спор Владимира.

— Уважаю, уважаю, — успокаивающе повторил Аким, удерживая одной рукой гулену, изображающего ось земли, вокруг которой в пьяном хороводе крутятся здания. Тот замер и без всякого перехода выпалил:

— Иногда я вижу перед собой черную пустоту. Бездонную пропасть.

— Закусывать не пробовали?

— Э-э, не то. Все не то-о! Купи пальто-о-о! — теперь он вцепился в отворот красной кожанки. То ли он слабо представлял себе, с кем разговаривает, то ли ему было все равно. — Хорошее пальто, шерстяное, практически не ношенное… Яшка Блюмкин обещался приехать, но на него надежды мало. Всегда на халяву пьет зараза!

Аким задержал дыхание, чтобы не дышать тяжелым водочным перегаром. Ему в лицо вместе со словами выдыхали чудовищное трехдневное амбре, в котором явственно ощущались горькие нотки лука и селедки. Он поспешно вытащил из кармана хрустящую ассигнацию.

— Это много! Щас пальтишко принесу и сдачу. Я мигом.

— Не надо сдачу. И пальто не надо, — попытался откреститься инквизитор. Денег ему было не жалко. Хотелось побыстрее и помягче развязаться с новым знакомцем. Хотя сам виноват. Любой росток милосердия быстро дает побеги, за которые приходится расплачиваться.

— Милостыню не принимаю. Я не побирушка. Как вы могли… А еще инквизитор называется! — презрительно выкрикнул он в лицо Поплавкову.

— А я сегодня не подаю, — Аким всунул хрустящую банкноту в нагрудный карман, в котором вместо отглаженного платочка торчала скомканная салфетка. — В долг и от всего сердца. Веришь?!

— Верю! — сипло выдохнул голубоглазый. — Когда от всего сердца, то верю. Я фальшь за версту чую. Научился в людях разбираться, а в друзьях нет! Дай-ка я тебя отблагодарю. Я тут стихотворение написал. Будешь первым, кто его услышит, — он достал из нагрудного кармана салфетку. Развернул льняной комок, на котором синим химическим карандашом крупным неряшливым почерком было что-то написано. Дрожащими руками встряхнул салфетку в воздухе и, как по шпаргалке, с надрывом прочитал: — Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины… Ну как?!