Сборник произведений - Сергей Рафальский

Все надоело: «блатная речь» и свободные манеры, усвоенные для лихости и эпатации мелкобуржуазных элементов, партийная общественность, принимавшая благочестиво трафаретные формы, и, наконец, Революция, явно завернувшая не туда… Однако Шурка старался собраний не пропускать, так как осенью собирался в ВУЗ и боялся, как бы не пришили уклонизм. Сейчас ему до черта хотелось отправить повестку в самый что ни на есть «Третий Интернационал» и пойти поскорее провожать Галю. Проклятая девчонка крутила им, как шальная коза хвостом… Не раз он думал, что лучше бы ему отстать, но вот именно отстать и было всего труднее.

Наконец, собрание исчерпало все возможные предметы своих занятий. Но председатель задержал жестом наиболее нетерпеливых, уже толпившихся у дверей, и, глядя в только что полученную записку, предложил ячейке признать себя мобилизованной и находящейся в полной боевой готовности для помощи властям по случаю оживления кулацкой инициативы в уезде. Признали и разошлись.

Расчеты Шурки на вечер с Галей не оправдались. Она ушла с тремя парнями и вела себя так, что каждый надеялся и не хотел прощаться. Шурку раздражала эта собачья свадьба. Он снова подумал, что, вправду, лучше было бы все это кончить, и на перекрестке, пересиливая спазму отчаяния, отшился первым.

Прощаясь, Галя поскребла ногтями его ладонь и значительно сказала: «Скоро увидимся!».

Шурка почти вырвал руку и, не оглядываясь, ушел… Но у себя — ложась спать — окна все-таки на задвижку не закрыл: оно выходило в сад, смежный с домом, в котором жила Галя.

Время шло, а Шурка все не спал. Ждал. Наконец, в кустах зашуршали ветки. Шаги. Шурка похолодел от напряженного ожидания.

«Вот сука! Идет!»

В окно слегка постучали.

Шурка вскочил влет и распахнул окно. В гнилом свете уездного фонаря обрисовалась чубатая голова в оттянутой — по-кавалерийски — назад кепке: Пашка Захарчук.

«Шурка? Не спишь? — быстро и тихо заговорил гость. — Живо в робу вбивайся и катись в Исполком… Облава в уезде! Да ты не дрефь! — прибавил он, ощутив Шуркино огорчение. — Авось до мокрого не дойдет!»

«Да я не то… Думал, не ты!»

«Ишь ты, хлюст! А тихой! Небось, Галку ждал — так она в предводительском саду в беседке с Максимкой барахталась!»

Пашка спрыгнул в кусты и вернулся снова: «Тьфу ты! Все из мешка вон! Зайди на малину к Ивану, а я пойду к Соловейчикам…»

«Идет!»

Шурка одевался, как на соцсоревновании. О Гале, будто забыл — однако, не совсем, потому что, выражаясь для скорости и самоободрения, все необходимые местоимения ставил в женском роде.

Иван собирался очень долго. Шурка два раза стучал ему в окно и, наконец, не вытерпел — вскочил на подоконник:

«Ты что ж, твою… Заснул?»

Из темноты ему ответил хриплый от натуги голос:

«В колеса влезть не могу! Ноги распухли…»

Шурка соскочил и сел на скамейку у забора… В доме налево светилось окно — Галя еще не спала. Значит, вправду, в беседке была… Косясь на калитку Ивана, Шурка быстро перемахнул через забор и прильнул глазом к освещенному стеклу. Сквозь туман кисеи он видел раскрытую постель и на ней тоже раскрытое, гадюкой изогнутое тело. Голова Гали свесилась с подушки и цвела непонятной улыбкой…

Шурка щелкнул ногтями по стеклу. Галя моментально потушила свет и отворила окно:

«Кто там?»

Шурка злобно молчал, но девушка узнала его и прижалась к его щеке жаркой кожей круглого — женского уже — плеча.

«А я тебя ждала, Шурочка! Иди скорей!»

Шурка двинул ее кулаком в голую мягкую грудь:

«В беседке с Максимкой ждала?»

Галя сложила руки, как в трагическом кадре кинофильма и, умоляя, сладко зашептала:

«Шурочка! Мальчишечка ты мой единственный! Я тебе все объясню, дурачок!»

«Шурка-а!» — негромко позвал с улицы Иван.

Шурка прополз на карачках до забора и выскочил нарочно из-за угла:

«Здесь я!»

Ребята быстро смотались в Исполком. Там их уже ждали. Взятые по наряду из пригородной артели «Память Урицкого» возчики отбирали у лошадей торбы с сеном. Повозка с комендантом и начальником милиции уже выезжала со двора. Когда обновленная в порядке соцсоревнования мостовая кончилась и внутренности всех седоков вернулись в исходное положение, ребята стали обмениваться догадками — куда и зачем везут? Гришка Дударец, известный бузотер, антисемит и похабник, дразнил Соловейчика:

«Как машину держишь? Винтача боишься, гад?»

Максимка шептался с соседом и хихикал — очевидно, делился впечатлениями. Шурка сидел молча, и, как всегда в последнее время, контрреволюционные мысли налезали со всех сторон. Всеобщая ложь начинала его душить. Ни чины, ни деньги, ни имения не отягчали его предков. И все же — сын трудовой семьи — он не мог сказать о трудовом будто бы строе все, что думал, и с утра до вечера, как граммофон, должен был наяривать одну и ту же опостылевшую пластинку… Или вот — Галя… В другое время она разыгрывала бы на пианино «Молитву девы», собиралась бы на курсы или ждала бы мужа дома. А теперь, как тротуарная шмара, шлендается по беседкам и грозит доносом негодующим родителям.

«Эх!»… И проглотив крепкое слово, Шурка до бровей залез в поднятый воротник пальто. По бокам дороги плясали кривые инвалидные деревья истощенного в революцию леса. Потом ровно пошло поле совхоза «Красный луч». Дикий двурогий месяц мертво — как дохлая рыба в сети, — висел в антенне деревенской церкви, обращенной в клуб.

В гору лошади пошли шагом. Ребята взволновались:

«Эй, братишка! Скамейки твои спят! Режь винта, а то своих потеряем!»

Возчик обернулся:

«А ты бригадирам скажи! Вторую неделю с «Красным лучом» соревнуемся, а увесь овес еще по зиме под метелку узяли!»

«А ты без овса догоняй Америку, чудак!»

Возчик обиделся и замолчал.

Новый тощий лес перешел в разоренный парк сгоревшего барского гнезда. Повозки остановились. Деревенский парнишка, злобно заикаясь, говорил коменданту:

«Ув-все т-т-тут, сволочи! У-у-увсе!»

Комендант разбил по группам. Шурку и Пашку Захарчука взял с собой. Пошли, крадучись, за деревенским парнем. В кустах исполинской крапивы натолкнулись на кирпичный свод-погреб. Деревенский присел на корточки, пошарил и нащупал конец кола, подпиравшего дверь изнутри. Концом шашки подрыли кол. В темноте — по сырым ступеням бесконечно долго, казалось, сползали вниз. У второй двери, непрочной и щелястой, сонно сидел сторож. Комендант сунул ему под нос маузер. Старик мяукнул, как в кошмаре, и окаменел… В просторном погребе тесно сжалась сотня пожилых крестьян. Лица лоснились усердным потом от духоты и умиления. В тусклых ореолах чадили самодельные плошки.

На возвышении стояло золоченое, из помещичьей гостиной кресло, осененное трехцветными флагами с крестами и орлами. Над ними — лозунг на кумачевой ленте:

«Смерть коммунии да здраствуе!»

В кресле, растопырив руки, как будто со скипетром и державой сидел ражий и рыжий парень в мундире с погонами — голубая лента через плечо — и на языке, казавшемся полешукам изысканной русской речью, сладким, липким, нарочитым церковным голосом говорил:

«…. И было так, любезные мои верноподданные и православные хрестьяне, что призывает мине Батюшка мой, Его Импираторское Величество Государь Импиратор и Самодержец Николай Второй и говорит мине задумчивыми словами: слушай, Олешенька, сын мой, последняя надежда Рассейская, Великий Князь и Цесаревич, Алексей Николаевич! Есть средство, чтоб одному из нас из погибельной етой тюрьмы на слободу уйтить! Тольки согласились мы — и Матушка Твоя, Ее Импираторское Величество, Государыня Импиратрица Александра Федоровна, и сестры твои, барышни чистые и нежные, чтоб одному тебе уйтить. Никаких грехов за тобой, по малолетству и калечеству не обозначилось и можешь ты спасти Рассею от жидовской коммунии. А то запрягугь народ православный, як вола, под нимецького Карла Марла до окончания века и будуть сии бисовские колхозы тяжче барщины и помещикив… Заплакал я, любезные мои и верноподданные хрестьяне, заплакал и отвечаю Батюшке моему и Самодержцу Николаю Второму: нет, не могу я на такую слободу пойтить, чтоб через вашу невинную кровь ступать! — Что ж! Повертает мне Батюшка мой, что ж, Олешенька…»

Комендант мигнул ребятам и дико заверещал свистком, С треском выскочила вторая дверь — за золоченым креслом — посыпались на пол знамена и лозунги, сковырнулись плошки. Остальная братва — с винтами в руках — вкатилась в погреб.

Когда уводили арестованных — светало.

На старом солдатском мундире царевича — уже без погон и ленты — обозначились крепко стертые швы. Он сидел на телеге рядом с комендантом (Шурка и Пашка напротив — с винтами на коленях), смотрел в никуда и моргал глазами. Его лицо для деревенского парня было даже тонким и скорее красивым. Кое-где мало заметные веснушки. На мочке большого уха коричневая бородавка с рыжим волосом посредине.