Литературная Газета 6347 ( № 46 2011) - Литературка Литературная Газета

Вечор, она с таким искусством

Из-под накрытого стола

Свою мне ножку подала[?]

- так возбуждался Пушкин. А вот грёзы Игоря Северянина, навеянные складками платья незнакомки:

[?]И, садясь комфортабельно

в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику

в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему

Вашим платьем жасминовым -

Шумным платьем муаровым,

шумным платьем муаровым!..

Для того чтобы женская фигура выглядела более соблазнительно, юбку стягивали с помощью жгута, который назывался "паж" в "рюмочку", а изнутри, ниже пояса, подшивали два удлиненных валика.

С тех пор, век за веком, год за годом, женщина высвобождалась от лишнего груза. Это было похоже на каравеллу, попавшую в шторм, когда избавляются от лишнего балласта.

В результате осталась одна флёрная сорочка. И вот я её мну тайком от музейного смотрителя. Тело, поверх которого когда-то шуршала сорочка, давно рассыпалось в прах, а имя барышни стёрлось на почерневшем камне. Грустно как-то[?]

Незабытое, незабвенное…

Незабытое, незабвенное…

ЧИТАЮЩАЯ МОСКВА

Альберт ЛИХАНОВ

"ВЕТВИ", дневники и записи. Москва, типография "Радуга". Годы издания 2001-2011. Лев АННИНСКИЙ: 1. Три дочери Залмана, 800 с.; 2. Жизнь Иванова, т. 1, 600 с.; 3. Жизнь Иванова, т. 2., 500 с.; 4. Жизнь Иванова, т. 3, 600 с.; Александра АННИНСКАЯ: 5. Дом в Леонтьевском, 700 с.; Александра и Лев АННИНСКИЕ: 6. Слобода и центр, т. 1, 800 с.; 7. Слобода и центр, т. 2, 700 с.; 8. Слобода и центр, т. 3, 600 с.; 9. Слобода и центр, т. 4, 500 с.; 10. Слобода и центр, т. 5, 500 с.; 11. Слобода и центр, т. 6.; 12. Шурёнка, Шурка, 556 с.; 13. Шура, Шурочка, 628 с.; 14. Лёка, Лёшка, 804 с.; 15. Лёсик, Лёська, т. 1, 604 с.; 16. Лесик, Лёська, т. 2, 670 с.; 17. Состоялись! 400 с.; 18. Лев АННИНСКИЙ: Маршруты, 220 с.

Лев Александрович Аннинский - личность, не нуждающаяся в представлении. Скорее, он сам многих и многое представил - я имею в виду наш непростецкий литературный мир, его ценности и мнимости, - всегда красноречив и почти всегда убедителен - по крайней мере система его аргументации глубока, покоится на фундаменте не только серьёзнейших знаний, что должно быть у всех и всегда, но и нравственной определённости, что особенно существенно и в нашу нынешнюю смутную непогодь.

Но вот я беру в десятый, в пятидесятый, в сотый раз голубые фундаментальные тома в 500, 700, 800 страниц каждый, принадлежащие перу Льва Аннинского, и, прочитав их от начала до конца, не знаю, не умею, не очень понимаю, как и что сказать о них.

От чего же я растерян?

Не от объёма - напротив, толщина книг восхищает.

Пожалуй - от цифры тиража. Всего 33 экземпляра! Почему?

Это при известности-то Аннинского, множественности его контактов, связей, наверное, дружб? Почему эти невероятные тома самим их тиражом кричат (или всё же тихо, спокойно, сдержанно говорят): это не для всех; это даже не для чтения; это только зафиксированная данность - долгое время она имела облик заветных тетрадок, и в какой-то миг, когда бумаги писателя приводятся в порядок, - вот, они в этот порядок приведены и, чтобы не было разночтений, просто распечатаны, как когда-то распечатывали на машинке несколько экземпляров. Ну тут чуточку поболее[?]

И вот допущенный в эти тома, я погружаюсь в человеческую жизнь.

Поначалу - воспоминания детства, установление родственных связей, тёплая свечечка тоски по ушедшим, по тем, кому был интересен будущий автор, сам по себе ещё чистый листок, по которому пишет, а порой и царапает жизнь своим ходом, по счастью, не всегда размеренным и чётким.

Рождение, мать и отец, родня, позже - лики друзей и случайных прохожих в определённом пространстве - тогдашней московской слободе Потылиха, которая ныне зовётся Мосфильмовской улицей, с рядами зарубежных посольств, знатной киностудией, небоскрёбами, означающими для кого-то новое благосостояние.

Но тогда - слобода, пригород Москвы, и дороги, способы, как мальчик Лёва Аннинский изредка добирался до города, греют душу и тут же наполняют её горечью - об ушедшем.

Первые восемь глав написаны вольным, ясным, чистым языком воспоминания, которое в сущности - художественная проза зрелого литератора. Однако, читая это, исподволь чувствуется скрытый пока тайный писательский замысел - не для того же пред тобой несколько тяжеловесных томов? И - точно.

С девятой главы, оставив позади начальную жизнь - свою и своих близких, эпоху, когда человек в самую начальную свою пору ещё не в состоянии фиксировать себя, иначе - "отлистав" собственным, сегодняшним, современным и в высшей степени достойным текстом собственное начало, автор подводит нас к себе, тогдашнему.

Я бы подчеркнул это - подводит к себе подлинному, и сделать такое возможно только одним способом - себя и предъявить.

В 10 лет отроду, в 1944 году, Лев Аннинский начинает вести дневник.

Ну мало ли - с кем не случается. И я примерно в такие же годы пробовал, да бросил: жизнь захлестнула. Но вот в том-то моё искреннее и уже теперь давнее по стажу этого моего ощущения чувство, которое иначе как изумлением не назовёшь: Лев Аннинский с 10 лет беспрерывно ведёт дневник, и эти тома и есть этот грандиозный, глубоко подлинный, правдивый документ, который автор рискнул распечатать тиражом в 33 экземпляра.

Вот первая запись. Привожу её полностью:

"Я, Лев Аннинский, с 10 лет начинаю вести свой дневник.

1944 год.

10 апреля. Проходили в школе глаголы. Нам выдали новые тетради, чтобы сшить.

Дома: только что пришёл из школы и грею себе обед. Событий никаких. Без четверти звонила Роза. Двадцать минут пятого звонила Роза.

Примечание 1951 (Льва Аннинского): Ну и что?

Примечание 2000 (Льва же Аннинского): Как что?! А Розин (это - тётя. - А.Л.) подарок ко дню рождения? Картинка гуашью - этюд какого-то мосфильмовского художника к какому-то фильму. И напутствие:

Дорогому Лёве - аванс в счёт действительного подарка ко дню рождения.

Поздравляю с Первым Десятилетием, желаю вырасти и стать талантливым художником и прошу подарить тогда мне, старушке, картину своей работы, а пока крепко целую. Тётя Роза. 7 апреля 44 г. Москва.

Художником я так и не стал, тем более талантливым, но работы любимой тётке подарил, только не в том жанре".

Ещё одна запись, вторая.

"11 апреля.

Событий нет. Наши войска на фронтах заняли г. Армянск (Крым).

В 3 часа приехал мой брат Вадик, в 4 ч. уехал. Я долго стоял и глядел ему вслед, пока маленькая серая фигурка не скрылась за поворотом троллейбуса.

Нарисовал картину "Александр Македонский и его конь Буцефал".

Это - единственная цитата из дневника, которую я привожу. Во-первых, потому, что тут две самые первые записи десятилетнего человека. Вторая - про брата, за маленькой, исчезающей фигуркой которого следит автор, и это рождает читательское чувство, точнее - сочувствие, профессионально же - внятный эпизод - хоть литературы, хоть кино.

Но дело не в том, и не туда я клоню.

А к подлинности. В записях - неумело и, значит, просто выраженное - чувство, ощущение. Правда того времени и того, тогдашнего автора.

С девятой главы начинаешь ощущать то время, в котором тогда обретался тот автор дневников.

И вот так - день за днём, может быть с какими-то пропусками, шестьдесят (!) лет подряд. Многие годы спустя автор в каких-то местах комментирует свои тексты. Чаще - иронизирует над собой, тогдашним (зря!), иногда - опровергает (тоже - зря!), но ведь не отвергает же свои тогдашние суждения, не отменяет их.

И вот здесь в полный рост являются читателю те самая подлинность и правда минувшего, увиденного, записанного, оценённого не сейчас, а тогда - и, значит, абсолютно исторического - со всеми извивами, изломами, как всегда у нас - пересмотрами и переоценками бывшего у нас и с нами же.

Итак, что собрано в удивительных томах Льва Аннинского? Впрочем, здесь в самую пору остановиться и внести значимую поправку.

В 1956 году, считай - всего через 12 лет после первой дневниковой записи, Лев Александрович встретил, как он сам формулирует свою "первую разделённую любовь" Александру Николаевну Коробову.