Сталин и заговор генералов - Минаков Сергей Тимофеевич

Последнее из цитированных описаний пленения М. Тухачевского, совершенно очевидно, представляет собой пересказ свидетельства Ф. Касаткина-Ростовского. Поэтому нет необходимости на нем специально задерживать внимание. В. Посторонний в своем описании в целом также следовал за князем, но явно стремился указать на отсутствие у Тухачевского главных достоинств бойца и офицера: храбрости и чести. «...Не будучи раненым и, вероятно, не использовав всех средств для ведения боя, был захвачен в плен». Так рисует автор мемуаров поведение Тухачевского. Попросту подпоручик якобы испугался и сдался в плен. Мол, Тухачевский — предатель и трус. Такова оценка его согласно свидетельствам В. Посторонкина. Однако Постороикин не был свидетелем. Он не служил в 1-й Гвардейской пехотной дивизии. Его суждения: «...вероятно, не использовав всех средств для ведения боя...».

В этом отношении наиболее точен князь Касаткин-Ростовский. Он был офицером л.-г. Семеновского полка. Он рассказывает со слов очевидцев («...как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди...»), а точнее, как выше отмечалось, со слов подпоручика И.Н. Толстого-2, получившего информацию от участника боя 6-й роты Г.К. Эссена-2. Он, в отличие от В. Посторонкина и Р. Гуля (оба пользовались воспоми-нациями киязя), лишь предполагает, что Тухачевский «по-видимому, спал в бурке в окопе», однако точно не знает, как все началось. Зато он знает точно, со слов очевидцев («...видели, как...»), что, «когда началась стрельба... он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев». Таким образом, Ф. Касаткин-Ростовский фактически опровергает В. Посторон-кина, предполагавшего, что Тухачевский «не использовал всех средств для ведения боя». Князь не знает точно, как его приятель оказался в плену. «Потом стало известно, что он был взят в плен», — писал он. Это действительно так. В полковых документах, по крайней мере вплоть до 1917 г., М. Тухачевский считался (подобно некоторым другим офицерам-семеновцам) «пропавшим без вести». Полагали даже, что он погиб. Г. Бенуа в своих воспоминаниях утверждает, что Тухачевский попал в плен «в бессознательном состоянии» как «получивший удар прикладом по голове». Выше я уже отмечал, что информация у Г. Бенуа была более достоверная, чем у В. Посторонкина. Она могла идти от его брата, офицера-преображенца. Л.-г. Преображенский полк действовал в непосредственной близости от л.-г. Семеновского как полки одной Петровской бригады. Нет оснований подозревать Тухачевского в трусости, объясняя этим его плен.

Уход Тухачевского к большевикам был подготовлен и сложившимися представлениями о России и Революции, порожденными главным образом «книжными» впечатлениями. Они закрепились в нем долговременной рефлексией, обусловленной вынужденным длительным бездействием его деятельной натуры в условиях плена.

...Однажды, рассуждая в плену в кругу приятелей-францу-зов о революции в России, подпоручик Тухачевский заявил, что «наша революция, я думаю, слишком отлична от вашей. И Достоевский хорошо предвидел... У нас западная цивилизация поверхностна, и от нее ничего не останется после потрясения. Мы можем более легко менять богов»308. В сформировавшемся мировоззрении «аристократа-ландскнехта» Тухачевского Русская революция была пропущена сквозь призму «Бесов» Ф. Достоевского. Суть происходивших в России событий Тухачевский видел в «смене богов», смене идей, кумиров, т. е. в смене некой внешней оболочки, в самом формальном принципе изменчивости.

Как уже отмечалось,-Русская революция привела мировоззрение подпоручика Тухачевского в условиях интернационального плена в состояние катастрофической напряженности, обостряя и обнажая наиболее чувствительные его грани. Ситуация «диалога культур», в Которой невольно оказался Тухачевский, как нельзя лучше провоцировала его на высказывания, так или иначе касавшиеся сопоставления или противостояния разных, преимущественно русской и западной культур. Поводом, вынуждавшим остро реагировать на экстремальное состояние России, ввергнутой в Революцию, естественно, служили события «новой смуты». Тухачевский, с пафосом воодушевления и надежд созерцавший издалека события и перспективы Русской революции, мотивировал свое к ней отношение собственной трактовкой, собственным пониманием. В Русской революции, как свидетельствовал П. Фервак (Р. Рур), Тухачевский усматривал, как выше уже отмечалось, прежде всего смену идей, «смену богов», внешнего обряда. Она была для него, по большому счету, эстетическим феноменом, явлением культуры и духовности. Он это красноречиво комментировал в ответе на обращенный к нему вопрос: «Месье Мишель, а скажите, вы верите в бога?»

— В бога? — Тухачевский выразил удивление. — Я не задумывался над богом... Большинство русских вообще атеисты. Все наше богослужение — это только официальный обряд... Да я атеист. И, поверьте мне, большинство русских — тоже. Обедня для нас — всего лишь официальная церемония, нечто вроде дипломатического раута. Не забывайте, что император — обладатель короны и тиары. Он папа. У нас религиозная война немыслима. У нас есть секты, но нет ересей. Ваши муки религиозной совести нам неизвестны. Заметьте, что мы презираем попов, они для нас всего лишь самые худшие из чиновников. «Попович» — это оскорбление. Однако все мы верующие, но именно потому, что у нас нет веры1...

Уместно вспомнить, что известный русский военный деятель и ученый генерал Н. Головин, анализируя глубинные причины разложения Русской армии и революции, также отмечал, что отношение русских людей (солдат) к церкви и религии преимущественно языческое. Это отношение к таинственному, непонятному, но сакральному обряду. Это восприятие литургии как магического действа, своего рода колдовства1.

— Я хочу сказать, — продолжал Тухачевский свой диалог с французским лейтенантом, — что мы, русские, все религиозны, но именно потому, что у нас нет религии...

Однажды, как-то вновь возвращаясь к этим проблемам веры и неверия, религии и атеизма, Тухачевский сказал своему французскому приятелю:

— Мы народ поэтов. Это правда, так как поэты — бесы; слово это вы переводите как «одержимые бесом». Демон или бог, кто-то из них вдохновляет нашу расу. Мы пьянствуем потому, что еще не можем упоить мир. Но это будет. Достоевский — само воплощение России — всю жизнь сражался с этим богом, который живет в нас. Он хотел изгнать его из своего тела и также со своей Родины. Однако он в то же время знал, что как только этот бог уйдет, то его гений и гений его расы тоже перестанут существовать. Вот тайна его творчества... Эта потребность в покаянии, которым мы одержимы и которую вы не понимаете, считая ее за проявление религиозности, это особая форма нашей гордыни. Когда мы смиренно каемся в наших грехах, то хорошо знаем, что эти грехи и это смирение — условия нашего величия. Мы хотим загладить наши грехи, но мы не хотели бы их не совершать. Заметили вы, как Достоевский любит своих «бесов»? Он их обожает: Ставрогина, которого он наделил многими своими свойствами; Верховепского, который является его демоном, его демиургом. Верховенский хотел бы преобразить своего хозяина, заново крестить Россию, пусть даже кровавым образом; Шигалева, Кириллова и Шатова-жертву, и даже Федьку-катор-жника. Все они частицы большой России. Надо любой ценой найти вновь сказочного Ивана Царевича. Иван — это наша душа, она пока темпа, но воссияет однажды...309 310

Вряд ли стоит доверять рассуждениям о внезапно возникших в сознании Тухачевского революционно-коммунистических симпатиях, побудивших его уже 5 апреля 1918 г. оформить членство в большевистской партии. Однако вернемся к рассуждениям Тухачевского в плену. Именно в них можно уловить господствующую культурно-цивилизационную парадигму, предопределявшую в сознании и взглядах подпоручика-маршала М. Тухачевского его отношение к России и внешнему миру. Подлинная Русь, русский дух в его воображении коренился в дохристианском языческом варварстве. Сущность западного мира и западной цивилизации — в христианстве. Весьма вероятно, что эти взгляды формировались в представлениях Тухачевского под влиянием Ф. Ницше1. По некоторым свидетельствам, Тухачевский в духе времени и присущей эпохе литературной моды был увлечен прозой К. Гамсуна311 312 313, творчество которого, как известно, также формировалось под сильным влиянием Ф. Ницше. Такая установка в представлениях Тухачевского определяла и достаточно стройную и логичную, хотя и субъективно-прихотливую ретроспективу, образ русской истории и ее основных ценностей. В Петре Великом Тухачевский усматривал не столько «ве-стернизатора» России, сколько «грандиозного варвара, и именно русского».