Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

зашел и застал ее ломающей голову, как это все навязать сестре. Через полчаса она должна была ехать к ней, помочь уложиться. Сказала мне: боюсь — не возьмет всего, при всем желании — а я еще письмо написал просительное А[нне] С[еменовне], суля по книге ей и дочке Ниночке. Духи будто бы отбирают, таможенники. Носильщиков нет, она — дама сырая, тучная, везет много торговых всяких бумаг для своих отделений модных вещей в Бельгии и Голландии. Я сказал — ну, что можно. Так что, Олюша, прости, если перечисленное мною в прежнем письме не все доставят тебе (* Как бы хотел исправить непринятое тобою, горькое мое прошлогоднее Рождество! Я от всего сердца тогда сам посылал тебе, как горел!). Тройку акулек клюквенных, конфетки… и антигриппал, жасмин, книгу, золотистую медовую карамель, душистый горошек… — что получишь? Если бы ты с ней повидалась! — ты бы ее очаровала. Она очень приятная, «мягкая», — и у-мная! — красивы голубые глаза. Но полнота… Елизавета Семеновна — совсем миньятюрка, как бы не доразвилась в женщину, совершенно резко-другой тип! Ну, да ты умница, сделаешь, как нужным найдешь. Уповаю — что-нибудь дойдет, м. б. Ваня — кисти Калиниченко, — помнишь, художник — небольшой! — его картина — «Перед обыском» — студент жжет в печке нелегальщину, Румянцевский музей.

Сейчас был Ивик, принес от Юли… Кстати, почему ты всегда берешь Юлю в кавычки?! Так звала ее О. А., я, все. Это — Юлия, почему же кавычки, — не ирония же тут?.. Она этого никак не заслуживает. Она так чутко старается меня беречь. Был Ивик и принес горестное письмо. Боже мой… Мой родной племянник, сын старшей сестры, сверстник Сережечки моего, не мог оставить семью в Москве в 18 г. — офицер вел войны, и остался — со всеми последствиями. Он чистый человек, а семья недавно осталась без кормильца, мой зять помер. И вот, прошло 25 лет. Недавно я получил письмо от неизвестной дамы, спрашивает — «Сергеевич» ли я по отчеству, и есть ли у меня племянник Любимов151. После ответа она переслала мне письмо… племянника! помеченное 30.Х.41 г.!! Оказывается, ее муж был переводчиком в одном из лагерей советских пленных, — кажется, в Эстонии. Ему-то, разговорившись, Норя — Никанор — и передал письмо — доставить мне. Тот м. б. не решился тотчас переслать, — запрещено сноситься о пленных, — заболел тифом и умер. Его жена — дама-то! — нашла в бумагах и переслала мне, — очевидно, переписала на машинке?? Письмо не рукописное, даже и подпись. Вот оно:

Пари, Ивану Сергеевичу Шмелеву, — латинский шрифт. Дальше — русский. «Милый, родной дядя Ваня. Примите мой сердечный привет», — нет, должно быть это его текст, советская орфография, боялся писать своей рукой? — «и пожелание…» — буду уж старой орфографией! — «хорошего здоровья. Пережил много горя и может быть близок к таким же тяжелым утратам, которые перенесли Вы». — Очевидно, о моих _о_т_н_я_т_ы_х! — «Сын за три дня до начала войны ушел в артиллерийское училище, жена осталась в Москве. Я после сорока дней — ежедневного соседства смерти — в руках германской армии. Мое единственное утешение вижу в том, что разящий германский меч — меч священный (* Вот как и подсоветские видят! Правильно.), направляемый рукою Всевышнего, веру в которого я сохранил и буду хранить до конца дней моих. Целую крепко. Любимов. P. S. Мама жива. Если будет возможность, пришлите нательный крестик. В партии никогда не был. 30.X.1941». — Вот… Больше года тому… Я знал, что где-то в Эстонии — Норя мой, полковник артиллерии, в плену. С прошлого года не мог добиться, где он. Единственная возможность была — к «Новому слову» — к его редактору, но я уже отклонил тогда сотрудничество и не мог обратиться. Теперь я повелительно _д_о_л_ж_е_н_ его просить. У меня болит душа за родного. Они с Сережечкой были дружны, вместе и в поход вышли в 15–16 гг., из Серпухова. Помочь бы чем ему… Крестик нательный..! Я плачу сердцем. Буду умолять — разыскать его, снестись. Я ручаюсь за него, он прямой, честный, — и, конечно, ненавидит большевиков. Это — жертва. Не мог бросить семью, надо было кормить мать, неподросших детей, учившихся. — Пятеро! И вот — рабство в когтях у дьявола. Представляю, что он вынес! И как мучился, когда мы вернулись с Олей в Москву, в 22 г., без Сережечки, и он пришел к нам… — бледный, в слезах… в стыду… — что не ушел с Сережечкой и не разделил его судьбу —? Ему было тяжело смотреть нам в глаза. Но разве я _м_о_г_ его укорить? М. б. ему думалось, что мы его презираем… — ? Не знаю. Я тогда был убит. И вот, теперь, спустя четверть века… Не получая отзвука от меня на это письмо, _ч_т_о_ он мог подумать? Презираю? не прощаю?.. Я его не обвиняю ни в чем. Таких было много, _в_з_я_т_ы_х_ жизнью, прикованных. Ну, буду хлопотать, добиваться… Боже мой… если бы русские люди здесь воображением представили _п_ы_т_к_и, в каких томился народ..! Бог с ним, с нашим великим имперским прошлым… будущего никто не знает… а ныне… ныне приносится страшная жертва кровью… во искупление грехов мира… — и молюсь — да дарует Господь истребления большевистской чумы! Я делаю поправку на «лежачего не бьют» — это, помнишь, о чем? о «гонимом народе». Нет «лежачего»! Этот «лежачий» точит смертоносный яд, там, где может еще… и этот «лежачий», если бы его дело выиграло, до последней капли выпьет и русскую, и немецкую кровь. Да, да, да! Отплатит тысячерицею, не как в книге «Эсфирь», Пурим-то… Отдельных, неповинных можно жалеть… но, когда подумаешь… больше 30 миллионов русских людей истреблено, и к_а_а_а_к_ истреблено..! Боже, Боже правый… даруй просветления сердцу… не могу, ненавижу, проклинаю! Оля, не суди меня, ты — добрая душа, ты — вся со мной, и ты болеешь сердцем за родное. Я не жестокий, — я только — весь в страдании. Не осуди, родная. Ты сама ненавидишь дьяволов.

Весь режим нарушил. После обеда не лежал, тебе пишу. Я сыт. Ел курицу, кисель с молоком, творожок хороший. Буду писать завтра Деспотули152, молить его. И вот, придется послать газете рассказ, что ли. О, сколько «проклятых» вопросов надо разрешать нам! Сейчас канонада над Парижем… жуть…

Пора в постель. Холодно. Радиатор рядом. Буду Толстого читать «Утро помещика»153 для оттяжки. Целую. О, родная! Ваню не забывай. Один я, один… Твой Ваня. Увидеть тебя!! Ты — вся яркая, я… о, какой я, стыдно.

[На полях: ] Если бы был здоровым!!!

Да, А. Н. Меркулов