Парижские могикане. Том 1 - Александр Дюма

Тот извинился, взобрался старику на плечи, поднял руку, снял гнездо и вручил девочке пять зябликов; та запрыгала от радости.

Есть в детях сила, против которой невозможно устоять; они проявляют порой такую властную волю, так умеют приказать, что ничего не остается, как подчиниться.

Прибавим, что именно старикам свойственна терпимость к детям, какой не знают молодые; наверное, это потому, что молодые не так далеки от этой счастливой поры, как старики.

Впрочем, она знала, что делала, эта маленькая упрямица, когда просила зябликов. И это гнездо было еще не все, что она облюбовала: она нашла неведомо где — в погребе или на чердаке — старую клетку, грязную и почерневшую, выскребла ее, вычистила и приготовила для будущих жильцов.

И вот, ни слова не сказав Жюстену, заметившему, что ей некуда будет посадить птенцов, она принесла своих зябликов домой. Не прошло и пяти минут, как она вбежала в комнату к Жюстену с победоносным видом, держа в руках сверкающую клетку, в которой уже разместились зяблики.

После этого случая в ее головке надолго засела мысль, которой суждено было в один прекрасный день осуществиться: сделать с комнатой братца Жюстена то же, что она проделала с клеткой для зябликов.

Правда, на сей раз нужно было не мыть, скоблить и чистить, а переклеить обои, сменить занавески на окнах и переменить полог кровати.

У бедняжки ушел на это целый год. У нее вдруг появились самые разные капризы, и поскольку Жюстен ни в чем не мог ей отказать (а она просила то десять су на ленту, но так ее и не покупала, то двадцать су — на кружева, но они так и оставались у торговки), то таким образом по десять-двадцать су она скопила семьдесят франков; пятнадцать ушли на покупку жемчужно-серых обоев в голубую розочку вместо отвратительных старых, землистого цвета, засаленных, отсыревших, наводивших тоску, а на пятьдесят пять франков она купила муслиновые занавески и вместе с сестрицей Селестой, ставшей со временем ее сообщницей, подшила их; эти занавески пришли на смену старым — из зеленой саржи.

Комната преобразилась в один вечер, благодаря помощи торговца обоями (его сын учился у Жюстена). Он принял участие в этом фокусе, прислав четырех работников; они-то и переклеили обои, пока Жюстен развлекал щеголей и кокеток у заставы Мен.

Когда братец Жюстен вернулся домой, ему показалось, что его комната превратилась в алтарь. Он открыл было рот, чтобы возмутиться, выбранить своих дам, выразить недовольство, а Мина подставила ему свои румяные щечки, и Жюстену только и оставалось прижать ее к груди.

Так, шаг за шагом, унылое жилище молодело и веселело, подобно его обитателям.

Почувствовав свои силы, Мина объявила войну старым сборникам церковной музыки и сделала так, что Себастьян Бах, Палестрина, Гайдн возвратились в шкаф, а на смену прославленным классикам, которыми увлекался в юности Жюстен, пришла в один прекрасный день партитура комической оперы: Жюстен отыскал ее у букинистов в развалах на набережной.

Кого все это ошеломило? Кто чуть не упал в обморок? Господин Мюллер, когда, зайдя однажды вечером к Жюстену, застал его разбиравшим главные партии «Дона Гюлистана» — этой забавы в трех актах!

Но девочка заявила (видимо недолюбливая по старой памяти виолончель и стремясь ей отомстить), что самые веселые арии кажутся ей отвратительными на этом инструменте.

Судите сами, до какой степени Мина вскружила несчастному учителю голову, если он был готов исполнить любую ее прихоть; она долго подтрунивала над виолончелью Жюстена — а вы знаете, как бедный малый любил свой инструмент, печальную подругу своей печальной жизни! Но юная тиранка возымела над Жюстеном такую власть, что уговорила его отказаться от виолончели.

Ах, грустная то была минута, когда бедный Жюстен запер свою виолончель в деревянной темнице — инструмент был осужден на пожизненное заключение.

Вы мне возразите: он по-прежнему три вечера в неделю играл на контрабасе у заставы. Но благочестивый школьный учитель всегда считал эту музыку чересчур светской, и она не могла в полной мере возместить ему потерю Гайдна, Палестрины и Себастьяна Баха.

Не говоря ему ни слова, Мина своим существованием как бы подтверждала свое право навязать ему эту жертву. Чем была для него музыка?

Утешением в тоскливые минуты.

А зачем ему была возможность отвлечься, если он забыл, что такое скука? Зачем ему было утешение, если он избавился от тоски?

Разве Мина не была теперь его живой песней?

Наконец, если верно, как мы уже сказали, что беда не приходит одна, то так же верно, что и счастье редко является в одиночку.

И вот однажды осенним вечером, когда снова начались занятия в классе Жюстена, в его дверь постучала Фортуна и он настежь распахнул двери.

Капризная богиня явилась в образе благодушного нотариуса с улицы Лагарп.

Я уверен, что вы наивно спросите меня: «Неужели на улице Лагарп были нотариусы?»

Там были не нотариусы, а один нотариус.

Этого нотариуса звали метр Жарди.

У него было два сына, страстно желавших за год одолеть программу двух лет; иначе говоря, они хотели перескочить на следующий год из четвертого класса не в третий, а сразу во второй.

Бросить свой класс Жюстен не мог, он был занят весь день, да и юноши — тоже; о дневных занятиях нечего было и думать.

Молодые люди хотели брать уроки по вечерам, трижды в неделю, по два часа каждый.

Это чудесным образом устраивало Жюстена.

Три вечера в неделю он играл на танцах у заставы. Он не мог больше наслаждаться игрой на виолончели в своей комнате, ведь его домашний деспот запретил ему к ней прикасаться, вот он и пристрастился к этому занятию, позволявшему время от времени прижать к своей груди контрабас.

Контрабас — не виолончель; музыка в кабаре — не Бетховен; но, как известно, мы живем в этом мире не для того, чтобы видеть, как распускается душистый цветок всех наших желаний!

Жюстен предложил нотариусу три свои свободных вечера.

Нотариусу было все равно, четные это дни или нечетные: у нотариуса с улицы Лагарп нет ложи ни в Опере, ни в Итальянском театре.

Три вечера Жюстена были предоставлены в распоряжение метра Жарди.

Почтенный нотариус предложил пятьдесят франков в месяц, а в конце года — еще по пятьдесят франков, если его сыновей примут во второй класс.

Жюстен согласился на эти условия. Он взялся за сто франков в месяц совершить чудо.

Они договорились, что метр Жарди пришлет назавтра своих сыновей.

Нотариуса особенно подкупила чистота, царившая в комнате Жюстена.

Он дважды повторил:

— Прелестная у вас комнатка, господин Пьер Жюстен Корби!..