Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Герасим и Трифан пробирались сквозь густой поток гуляющих. Они немного озябли, особенно холодно было ногам в рваных ботинках.

Герасим думал о станках, которые валялись на складе, о Симоне, о Попе. Странно, что люди не понимают. Невероятно, но так оно и есть. С Вольманом, конечно, дело другое, он защищает свои интересы. К тому же несколько дней назад от него потребовали передачи в распоряжение профсоюза здания под ясли. Ясно, что он зол. Герасим обернулся и долго смотрел вслед шумным молодым людям. «Какое им дело до всего этого?»

— О чем ты задумался? — потянул его за рукав Трифан.

— Ни о чем. Я смотрю на гуляющих по Корсо, и мне хочется завыть. Кто их кормит?

Трифан хотел сказать: «Наш пот», — но ему показалось, будто он слышит голос Симона, выкрикивающего лозунги. Сказал только:

— Ну, не все же они бездельники.

Навстречу им из магазина тканей вышел высокий человек в расстегнутом пальто, подбитом каракулем. Левый глаз закрывала черная повязка.

Трифан и Герасим переглянулись и кивнули друг другу: они хорошо знали господина Хюбнера, вербовщика футболистов для команды барона.

— Я слышал, — сказал после небольшой паузы Герасим, — что он недавно вернулся из Венгрии, где купил центрального нападающего чуть не за пятьдесят миллионов. Некоего Бонихади.

— А мы не можем даже свиньи купить.

Герасим улыбнулся. Если сейчас напомнить Трифану о стадионе, который начал строить барон, тот может побежать за Хюбнером и влепить ему пару затрещин. Герасим промолчал.

Посреди улицы, неся хоругви с изображением пресвятой девы Марии и двенадцати сцен восхождения на Голгофу, шла процессия, состоящая из старух и калек. Они пели псалмы.

— Идут в Радну, — сказал тихо, скорее сам себе Трифан. — Весна только еще наступила, а попы уже устраивают цирк. Когда же их прижмут?

— Это ты верно сказал, цирк и есть, — согласился Герасим. — Смотри.

Появился карлик ростом не выше чем в полметра, он держал афишу, которая была больше его самого: «Цирк Кратэйл». Следом шел разряженный в желтый и голубой шелк клоун и дирижировал духовым оркестром, который играл выходной марш. Большой барабан так громко отбивал такт, что в окнах дрожали стекла. Взгромоздившись на облезлого верблюда, хлопал бичом сам директор цирка в безукоризненном фраке; два клоуна в заплатах подбрасывали тарелки и Ховко подхватывали их. Но иногда тарелки выскальзывали у них из рук, и тогда резкий металлический звон доставлял радость детям, которые шли за клоунам. Две полосатые зебры замыкали шествие. Выходной марш переплетался с «Ave Maria», с руганью извозчиков и гудками автомобилей. Над улицей, прикрепленная к двум телеграфным столбам, висела красная доска-плакат.

— Ну, пошли, — хмуро сказал Трифан. — А то мы никогда не дойдем.

Они свернули в боковую улицу и столкнулись лицом к лицу с необычайно элегантно одетым человеком, который распространял вокруг себя крепкий запах французских духов. Под мышкой он держал папку, набитую книгами.

— Балш! — крикнул Герасим. — Как поживаете, господин Василикэ?

Василикэ Балш вздрогнул, потом, узнав Герасима, протянул ему руку.

— Существую, господин Герасим. Существую.

— Вижу, вам везет, вы элегантны, как министр.

— Только видимость, господин Герасим. Одна видимость. Отошло наше время. Серьезная конкуренция. Все воруют. Без зазрения совести. Редко встретишь настоящего мастера своего дела.

— Артиста, — засмеялся Герасим.

— Да, да, артиста. Куда они все подевались?.. В этой деревне остались одни комедианты. Не сегодня-завтра наше ремесло совсем зачахнет.

— Не хотите ли работать у нас на фабрике?

— Нет, — ответил Балш и отступил на шаг. — До этого я еще не дошел, господин Герасим. И к тому же я внес свой вклад в дело демократии. Теперь очередь за другими.

— А что вы делаете с этими книгами? — показал Герасим на папку Балша. — Торгуете?

— Ну, не так уж плохи пока мои дела. Учусь.

— Как это? Такой занятый человек, как вы, теряет время на чтение?

— Действительно я очень занят, но чтение необходимо для нашего ремесла. Я имею дело с людьми образованными. Я не могу находиться в их обществе и не говорить о Бальзаке, об «Анне Карениной», о «Братьях Карамазовых». Я должен быть человеком начитанным, знать даже новые, современные книги.

— И все-таки неплохо было бы, если бы вы пришли на фабрику.

Боясь, что Герасим станет настаивать, Василикэ Балш церемонно поклонился и распрощался с ним.

— До свидания.

Решив, что приветствие слишком коротко, он поклонился еще раз, потом улыбнулся им, как женщинам, и исчез за углом.

— Это что за обезьяна? — спросил Трифан.

— Вор. Карманник. Он сидел с нами в крепости…

— А, знаю. Мне рассказывал о нем Хорват. Ну, пошли, а то поздно.

Хорват уселся поудобнее. Прямые спинки стульев раздражали его, особенно с тех пор, как он отказался от мысли похудеть и снова начал толстеть.

Видя, что остальные еще не успокоились, он облокотился на угол стола; его волосатые руки вылезли из слишком коротких рукавов поношенного голубого пиджака, уже не сходившегося на нем. Хорват окинул взглядом сидевших вокруг стола людей и остановился на бледном небритом лице Симона. За толстыми стеклами очков в черепаховой оправе глаза председателя профсоюзного комитета были почти не видны. Невозможно было даже определить их цвет: они казались бесцветными и слезились.

Симон постучал толстыми пальцами по столу, потом начал играть зеленым карандашом. Он искал взгляд Хорвата, тот сделал ему знак, что хочет начать.

— Товарищи, предоставим слово товарищу Хорвату, секретарю фабричного комитета.

— Друзья, — прямо начал Хорват. — Рабочие прядильного цеха опять поднимают вопрос о станках.

Симон вздрогнул, и под гладкой кожей на лице у него заиграли желваки. Однако он сказал неожиданно дружеским тоном:

— Не будем отклоняться от повестки дня. Ты, — он кивнул на Хорвата, — все время поднимаешь новые проблемы. Так нельзя. Если мы каждый день будем хвататься за что-то новое… Мы так и не сможем выполнить свои задачи. Тем более, что господин барон ужасно сердит. Он будет против. И не только он, но и партия.

— Какая партия? — мягко спросил Хорват.

— И твоя и моя.

Симон недовольно перелистал заметки, лежавшие на столе. Подумал: «Какой авторитет может быть у профсоюза, если во время заседаний члены комитета все время ссорятся?» Хорват раздражал его. Особенно его злило то, что Хорват нисколько не сердился, смотрел спокойно, и на мгновение Симону даже показалось, будто он улыбается. На щеках у Симона выступили красные пятна.

— Перейдем к повестке дня! — сказал он почти повелительно.

Жилован, сидевший в первом ряду, покачивался вместе со стулом. Он закурил: хорошо курить на пустой желудок, это всегда прогоняет сон.

— Начнем же, чего мы ждем? — сказал Хорват.

Симон говорил медленно, растягивая слова, повторяя каждую мысль. Члены комитета делали заметки, задавали вопросы, на которые опять-таки отвечал Симон, даже на те, что были адресованы Хорвату. Симон несколько раз тайком взглянул на Хорвата. Тот рассматривал рваные рукава пиджака и, казалось, был далек от всего, что здесь происходило.

Некоторое время Симон был доволен собой. Ему удалось направить внимание собравшихся на вопросы, включенные в повестку дня, отвлечь их от ненужной темы. Однако постепенно его охватывало смутное беспокойство, даже, пожалуй, раздражение: он предчувствовал, что Хорват что-то готовит. Поэтому он очень быстро закончил:

— Есть еще вопросы, товарищи? Нет. Тогда предлагаю закрыть заседание.

Хорват поднялся.

— Обсудим вопрос о станках.

Симон с досадой посмотрел на него, поправил очки на переносице. Попытался сдержаться.

— Слушай, Хорват, подождем, по крайней мере, пока получим от Вольмана деньги на ясли. Он рассердится и не даст нам больше ничего.

— Пусть сердится! И я на его месте рассердился бы. На то он и хозяин, чтобы его раздражали требования и победы рабочего класса. А мы ждать больше не можем. Станки стоят на складе и ржавеют.

— Ты… — попытался перебить его Симон.

— Вбей себе хорошенько в голову, — прервал его Хорват. — Не я. Рабочие! Осенью, когда я поставил вопрос об этом, я был один как перст.

— И теперь ты один! — крикнул Симон.

— А ты побывай-ка в прядильне. Да нет, пойди в любой цех, даже в столярную мастерскую, и ты многое услышишь об этом. Может быть, услышишь и несколько теплых слов в адрес профсоюза. А впрочем, думаю, что именно поэтому ты и не пойдешь туда. Вот я тебе и говорю: если мы не примем меры, увидишь, что рабочие дадут нам под зад коленкой.

— Наши рабочие не анархисты, — вскочил с места Симон. — У нас, рабочих ТФВ, есть крепкие революционные традиции… Забастовка в тридцать шестом. Или ты, может, забыл? — С довольным видом он осмотрелся вокруг. Ему нравилось говорить красивые фразы. Поэтому он повысил голос: —Да, да… Революционные традиции не со вчерашнего дня. Два поколения рабочих выросли и закалились в огне классовой борьбы на этой фабрике…