Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

славного парня. Событие это было запечатлено в гравюрах, на которых улыбающаяся семья машет присутствующим на прощание, покидая город через Озерную площадь, спроектированную Мельдалем по образцу одной из площадей Парижа. Позади виднеются им же построенные церкви, здания Министерства и больницы, где служат сыновья Рамзеса и Принцессы, являя собой опору общества, и вскоре после описываемых событий все они отправят телеграммы с выражением глубочайшего почтения и искренними соболезнованиями в связи с кончиной Старой Дамы, которая умирает как раз в ту минуту, когда кучер хлещет лошадей и повозка с беглецами проезжает мимо репортеров, а Рамзес угрожающе потрясает сжатыми кулаками и успокаивается, только когда репортеры исчезают из виду.

Несколько месяцев Рамзес с Принцессой добирались до юга Европы, оставляя позади одну границу за другой, в надежде скрыться от новых времен, когда преступники становятся героями, а их долгая и трудная жизнь превращается в представления кабаре и театральные водевили, афиши которых попадались им чуть ли не на каждом столбе в больших городах, где в витринах книжных магазинов Принцесса узнавала имена своих сыновей на обложках научных трудов, посвященных физиогномике преступного мира, пенитенциарной системе, сельскому хозяйству и конструированию всех этих современных машин, шум которых они с Рамзесом выносили с трудом, отчего и старались держаться подальше от цивилизации. Они отправились на юг, потому что им хотелось уехать как можно дальше и потому что Принцессу стали посещать смутные воспоминания о своем детстве, о тенистых садах и приветливых южных странах. Однако после долгого пути пешком и в тряских почтовых дилижансах они оказались в краях, залитых безжалостным, разоблачающим солнцем, где пышным тропическим цветом цвели болтливость и утомительное пристрастие к несусветным преувеличениям, от которых они как раз и сбежали. Пыльные улицы здешних городов еще хранили следы их сыновей, с тех самых пор, когда те набирались знаний в путешествиях, оплаченных тем государством, которое они позднее будут поддерживать или пытаться разрушить, но в любом случае как-то изменять и пытаться пересадить увиденное в чужих краях на датскую почву. Вот почему Рамзесу казалось, что он повсюду видит темницы: ведь когда Мельдаль проектировал свои тюрьмы, он использовал для вдохновения итальянские виллы, греческие храмы и турецкие мечети тех городов, через которые теперь проезжали его родители. Здесь же им встретились профессиональные революционеры, чьи идеи воспламенили угольки, тлевшие в голове их сына-социалиста, превратив терзающее его недовольство в пылающий костер, что довело его сперва до тюрьмы, а потом до эмиграции в Америку. Он покидал Данию как раз тогда, когда Рамзес с Принцессой ехали через районы такой нищеты, какую они и представить себе не могли. Они и сейчас ее не замечали, потому что как тогда, так и всю оставшуюся жизнь пребывали в уверенности, что окружающий мир устроен наилучшим образом и каждому человеку следует оставаться на том месте, которое ему определено, за исключением их самих — им, непонятно почему, положено пребывать в непрестанном движении.

Еще до того, как они окончательно потеряли надежду понять Адониса, своего последнего остававшегося с ними ребенка, Рамзес попытался, в нескольких больших столичных городах, обучить сына искусству опустошать карманы прохожих и воровать чемоданы на мрачных железнодорожных вокзалах. Все новое Адонис усваивал очень быстро, и Рамзес, пытаясь обнаружить в натуре сына хоть что-нибудь, пусть самую малость, свидетельствующую о том, что тот сможет стать преступником, успокаивал себя мыслью, что мальчик обладает способностями к своего рода духовному воровству, поскольку мгновенно запоминает иностранные слова, чужой грамматический строй и быстро завоевывает расположение незнакомых людей, стоит ему только обратить на них взор приветливых голубых глаз, которые временами становились почти зелеными. Эти его таланты вкупе с беспечностью делают его в наших глазах похожим на Аладдина, и так могли бы смотреть на него и родители, если бы не его честность, которая стала приобретать гротескные формы, когда Рамзес еще пытался побороть ее и заставить сына понять, что следует всегда быть начеку и смотреть на окружающий мир со скепсисом и недоверием. Подчиняясь Рамзесу, Адонис иногда шел навстречу его желаниям, как, например, когда однажды в Риме на площади перед собором Святого Петра бритвой разрезал карман сюртука прохожего и, подхватив выпавший из него пухлый кошелек, гордо и радостно смеялся, глядя на отца, который, затерявшись в толпе, наблюдал за сыном. Конечно же Рамзес чувствовал гордость, но радость его оказалась недолгой, потому что, когда они вернулись в свой пансион, оказалось, что добытого кошелька у Адониса нет. Там же, на площади, он вернул кошелек обратно владельцу. Пока его отец радовался, кивал и улыбался, Адонис — так ловко, что даже Рамзес ничего не заметил — свободной рукой разрезал второй карман своей жертвы, вложил туда кошелек, а потом зашил разрезы на обоих карманах, и все это на ходу — человек просто проходил мимо. После чего он подошел к довольному Рамзесу, которому на самом деле следовало быть довольным только тем, что сын хотя бы не оставил других следов, кроме двух швов, которые владелец сюртука с удивлением обнаружит несколько месяцев спустя. Адонис же пытался как-то нейтрализовать нанесенный ему в детстве ущерб, когда он, как и большинство из тех, чьи истории мы уже рассказывали, вынужден был разрываться между своей собственной натурой и сдержанной настойчивостью отца и матери.

Когда Адонису исполнилось девять лет, он познакомился со своим дедом, артистом-лицедеем. Встретились они в Турции, на одном из тех пестрых базаров, которые для Рамзеса были настоящим кошмаром, — где, казалось, все парит в пылевом мареве, и где при виде светлых локонов Адониса женщины начинали плакать от умиления, а торговцы наперебой угощали мальчика печеньем, подслащенным кровью и сахаром, лишь бы только посмотреть, как он жует, и торговля на это время замирала — всем хотелось посмотреть на божественного ребенка.

Именно в этот день Адонис покинул своих родителей. Посреди балдахинов, бурдюков и головок сухого сыра из облака пыли и гвалта возник человек, который то высмеивал публику, то заигрывал с ней на чужом и тем не менее понятном всем языке. Под восхищенные аплодисменты артист снял с себя лицо, и Адонис увидел, что это маска, а под ней — еще одна маска. С этого мгновения он больше не сомневался, что это и есть его дедушка, о котором он много слышал, но с которым никогда не встречался, если не считать тот день в раннем детстве, когда ему дали имя. Для Адониса самым важным оказалась не сама встреча с дедушкой. Самым важным было то, как маски действовали на публику. Все время этого бесцеремонного представления Адонис смотрел не на дедушку, а