Три Стигмата Палмера Элдрича - Филип Дик

— «Подражание Кристи», — прочитала она удивленно название одной из книг. — Ты читатель Томаса Кемписа? Это великая, изумительная книга.

— Я захватил ее, — пояснил он, — но еще не читал.

— А ты пытался? Спорю, что нет. — Она открыла книгу наугад и прочитала: — «Самый слабый дар, которым он наделен, — велик, и даже очень подлые существа требуют особого дара, коим является любовь». Это и о нашей жизни на Марсе! Какая гнусная жизнь! Почему же, Господи… — Она обернулась, взывая к Барни: — Мы не имеем права пробыть здесь какой-то срок, а потом вернуться домой?

— Колония, это же ясно, должна быть постоянной, — ответил он, — вспомни о Земле Роанока.

— Да, — Энни кивнула. — Я хочу, чтобы Марс стал одной большой Землей Роанока, но чтобы каждый возвращался домой.

— Чтобы медленно изжариться?

— Мы могли бы эволюционировать, как богатые. Это можно было бы сделать всем. — Она отбросила книгу. — Но я не хочу хитинового панциря и всего остального. Разве нет другого выхода, мистер Майерсон? Вы же знаете. Неохристиане учат верить, что все переселяются в иной мир. Вечные странники. Теперь мы действительно стали ими. Земля — наш истинный дом, мы никогда не выберемся отсюда! — Она уставилась на него. Ее ноздри расширились. — У нас нет дома вообще?

— Пусть, — сказал он угрюмо. — Зато остаются Кей-Ди и Чу-Зет.

— У тебя они есть?

— Нет.

Она кивнула.

— Тогда вернемся к Томасу Кемпису.

Но книги она больше не коснулась, повесила голову и уныло погрузилась в размышления.

— Я не знаю, что будет, мистер Майерсон Барни. Я не стану никого приобщать к неоамериканскому христианству. Вместо этого они сами приобщат меня к Кей-Ди и Чу-Зет или еще к какому-нибудь процветающему здесь пороку. Какому-нибудь бегству от действительности. Сексу, например. Они ужасно неразборчивы здесь, на Марсе. Вы слышали, каждый готов лечь в постель с кем угодно. Я тоже пройду через это. Собственно, я готова к этому и сейчас. Я не в силах изменить ход событий… А вы действительно уловили красоту природы перед закатом?

— Да.

Пусть это слишком и не поразило его — вид полузаброшенных садиков и совершенно заброшенного оборудования, огромные горы гниющих запасов. Но он знал из учебных лент, что так было всегда на границах, даже на Земле. Такой же была Аляска почти до сегодняшнего времени, и, за исключением нескольких курортных городов, такой сейчас была Антарктида.

— Эти жильцы в соседней комнате, — сказала Энни Хауторн, — в своей выставке. Представляешь, если бы мы убрали сейчас Парки-Пат со сцены и разбили бы на мелкие кусочки. Что с ними было бы?

— Они остались бы со своими иллюзиями. Теперь это установлено. Когда они сфокусировались, поддержка уже не нужна. Но зачем тебе это?

В ее словах чувствовался садизм, и он удивился. Во время первой встречи его не было и в помине.

— Идолопоклонники. Мне хочется размозжить их кумиров, этих Парки-Пат и Вольта. Хочется помучить. Я… — Она замолчала. — Я им завидую. Это не религиозное рвение — просто подлая и жестокая черта. Я знаю ее. Если бы я смогла к ним присоединиться…

— Ты можешь присоединиться. Так же как и я. Только не сразу.

Он подал ей чашечку кофе. Она машинально взяла ее. Тоненькая без своего громоздкого марсианского костюма, она казалась высокой, почти его роста, а на каблуках и чуть выше. У нее был необычный носик. Смешно скругленный и чуточку приплюснутый на конце. Это навело его на мысль об англо-саксонских и нормандских крестьянах, возделывающих свой маленький клочок земли.

Неудивительно, что она ненавидела Марс. Исторически ее народ, без сомнения, был влюблен в подлинную землю родной планеты, в ее запах и девственное начало. В ней бродила память о хозяине, простой жизни труженика, в конце концов умирающего и превращающегося не в прах, а в жирный чернозем. Ладно, заведет она здесь, на Марсе, свой садик. Может быть, вырастит что-нибудь там, где остальные жильцы потерпели фиаско. Удивительно, как она подавлена. Наверное, это вполне нормально для вновь прибывших. Почему же он сам этого не чувствует? Возможно, где-то в глубине души он воображает, что найдет способ вернуться на Землю. Тогда он попросту рехнулся. Он, а не Энни.

— У меня есть немного Кей-Ди, Барни, — внезапно сказала Энни. Она полезла в карман своих ООНовских брезентовых рабочих брюк, пошарила там и выудила маленький пакетик. — Я недавно купила его в своем жилище. Флэкс Бак Спит, как они его называют. Жилец, который продал мне Кей-Ди, уверял, что из-за Чу-Зет он вскоре ничего не будет стоить. Так что он продал мне его за вполне приличную цену. Я попробовала. Просто насильно запихала в рот. Но как и ты, дальше не смогла. По-моему, самая интересная иллюзия не может быть лучше нашей жалкой действительности. Или это тоже иллюзия. Барни? Я ничего не понимаю в философии. Объясни мне. Потому что все, что я знаю, — это религия, а она не дает понимания. Транслирующие наркотики… — Она разом вскрыла пакет. Ее пальцы отчаянно сжались. — Я не в силах больше терпеть, Барни.

— Подожди.

Он поставил свою чашку и взглянул на Энни. Но было уже поздно. Она приняла Кей-Ди.

— И ничего для меня? — спросил он удивленно. — Ты совсем запуталась. Даже не хотела никого в трансляции.

Взяв Энни за руку, он вывел ее из комнаты, потащил по коридору и втолкнул в кают-компанию, где лежали остальные. Усадив девушку среди них, он сказал с состраданием:

— По крайней мере проведем раздельное испытание, и, по-моему, это поможет.

— Спасибо, — сказала она сонно.

Глаза ее закрылись, тело стало безвольным.

«Сейчас, — подумал Барни, — она уже Парки-Пат. В мире без забот и волнений». Нагнувшись, он поцеловал ее в губы.

— Я еще в сознании, — пробормотала она.

— Но тебе все безразличны.

— Ах, да, конечно, — едва слышно прошептала Энни.

Потом она смолкла. Барни почувствовал, как она ушла. Теперь он вновь остался один, но с семью человеческими оболочками. Барни вернулся назад в свою комнату. Там еще дымились две чашечки кофе.

— Я мог бы полюбить эту девушку, — сказал он себе. — Но не так, как Рони Фьюгет или даже Эмили, а как-то по-новому.

Он задумался.

«Или это от безнадежности? Точно увидев, что Энни принимает Кей-Ди, я вдруг понял, какая вокруг нас темнота. Темнота и безысходность. И не на день, не на неделю — навечно. Так что придется в нее влюбиться».

Он сидел среди полураспакованных вещей, потягивал кофе и размышлял, пока, наконец, не услышал стоны и шорох в общей комнате. К его приятелям-жильцам возвращалось сознание. Он поставил чашку и пошел к ним.