Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

И началось новое время.

Хубертссон помаргивает, мотая головой, как проснувшийся медведь, покуда Кристина с Хеленой ведут его к его собственной смотровой кушетке у стены.

— Сейчас отдохни немножко, — говорит Кристина. — Минут через пятнадцать сделаем новую пробу и тогда посмотрим, отправлять тебя в Муталу или нет...

Он что-то бормочет, лишь через несколько секунд Кристина понимает, что он говорит. Приют. Ну конечно, ведь звонили из приюта... Она оборачивается к Хелене, укрывающей в этот момент Хубертссона желтым вафельным покрывалом, с преувеличенной нежностью укутывая его плечи.

— Кто звонил из приюта?

— Черстин Первая.

— О'кей, я перезвоню.

Она набирает номер с телефона Хубертссона и барабанит своими ухоженными ногтями по его письменному столу, слушая длинные сигналы. Черстин Первая берет трубку не сразу и отвечает звонким, словно стеклянным голосом. Кристина почти слышит этот напряженный стеклянный звон, притом что говорит Черстин Первая вполне раскованно.

— Да, мы звонили, собственно, только потому, что Хубертссон велел звонить каждый раз, как у этого пациента бывает припадок, — говорит она. — На этот раз было два подряд, и необычно долгие. Первый — семь минут, а через полчаса новый, почти сорок семь минут...

Кристина закусила губу. Припадок продолжительностью в сорок семь минут — это уже на грани status epilepticus, такого припадка, который не кончается никогда.

— А теперь прошло?

— М-м-м-м... Я поставила четыре клизмы стесолида по десять кубиков каждая.

У Кристины перехватывает дыхание. Как она смела? Такая доза свалит лошадь.

— Какой вес больного?

— Около сорока кило...

У Кристины судорожно сжимаются кулаки. Эта женщина сошла с ума!

— Мужчина или женщина?

— Женщина. Фаворитка Хубертссона, вы же знаете.

Нет, она этого не знает.

— Это что, Хубертссон назначил такую высокую дозу?

Черстин Первая издает нетерпеливый вздох.

— Нет, обычно он приходит сам и назначает капельницу, если дело затягивается, но сегодня я до него не дозвонилась... Но вы не волнуйтесь, она крепкая. Она не может ни двигаться, ни говорить, у нее энцефалопатия, эпилепсия и судороги, но она со всем этим живет себе, и ничего ей не делается. Ей уже за сорок пять, всю жизнь прожила по больницам и приютам, но, как я уже сказала, ничего ей не делается.

У Кристины пересохло во рту.

— Я сейчас приду.

Черстин Первая вздыхает.

— В этом нет необходимости, у нее каждый день припадки, иногда не один раз на дню. Мы обычно просто сообщаем Хубертссону, а потом она спит по нескольку часов. Поспать она вообще любит, так что ей не на что жаловаться.

Кристина, кашлянув, повторяет:

— Тем не менее я приду.

И буквально слышит, как Черстин Первая пожимает плечами.

— Хм, если вам больше нечем заняться в ваши приемные часы, то на здоровье!

На этот раз она стиснула зубы, заранее приготовилась к шоку, и все равно у нее перехватывает дыхание при виде Черстин Первой. Ни дать ни взять реклама шампуня — в ее светлых волосах словно сверкают тысячи искр, покуда она ведет больную вдоль по коридору. Ее брючный костюм сверкает белизной, носки у нее на ногах кажутся пушистыми, а белые босоножки — новехонькими, будто только что вынутыми из упаковочной коробки. Но все это великолепие портит женщина возле нее. Это Мария, одна из Кристининых пациенток. Волосы у Марии не блестят, они тонкие и тусклые, одета она в застиранный тренировочный костюм и шаркает тапочками со стоптанными задниками. У Марии синдром Дауна, тяжелая эпилепсия и улыбка, в которой читается мольба о пощаде.

— Привет, Мария. — Кристина останавливается, хотя внутри у нее все дрожит от нетерпения. Она знает, что Мария может неделями горевать, если с ней не поздороваться. — Как самочувствие?

— Неважно, — отвечает Мария, качая головой. — Совсем неважно...

Кристина настораживается: обычно Мария никогда не жалуется — обычно она, затеплив свою улыбку, будет заверять, что все замечательно, даже теряя сознание.

— А что такое?

— Не разрешают быть с ангелами, — потупясь, отвечает Мария.

— Ладно-ладно, — говорит Черстин Первая, похлопывая Марию по руке. — Ты же понимаешь, так получилось...

Кристина знает, что палата Марии — это святилище. Если весь остальной приют похож на залу в деревенском доме, то здесь — храм. Храм наивности. Она украсила его ангелами: аляповатые фарфоровые херувимы теснятся на подоконнике, самодельные серафимы свисают с потолка на нитках, а блестящие ангелочки из книг и глянцевитые ангелы из журналов сплошь покрывают стены снизу доверху. Мария клеит их прямо на стенку. Заведующая приютом, женщина практичная, не подверженная грезам о рае, меняется в лице, когда слышит о Марииной палате. Говорят, ее мучают кошмары — что будет, если про эту комнату проведают в коммунальном управлении. Тем не менее даже она ни разу не покушалась на Марииных ангелов. Она знает, что ангельская комната — единственный смысл Марииной жизни. Придя в себя после очередного припадка, Мария всегда с тревогой озирается, но, удостоверясь, что она по-прежнему среди своих ангелов, успокаивается.

— А что, Марию нельзя было оставить в ее палате? — спрашивает Кристина, не глядя на Черстин Первую, — какой-то ничтожный зудящий страх заставляет ее вместо этого смотреть на Марию.

— Увы! У нас нет выбора, — говорит Черстин Первая. — Фольке нужна отдельная палата, но не класть же его среди ангелов, так что пришлось побеспокоить маленькую фаворитку Хубертссона. А поскольку сейчас она спит и хорошо бы ее не будить, то мы думаем, лучше будет Марии побыть несколько часов в гостиной.

Мария пытается ответить Кристине молящей улыбкой, но у нее не получается, углы рта, наоборот, опускаются вниз, придавая ей плаксивое выражение. Кристина проводит рукой по челке, чувствуя, что опять слабеет и внутри все делается текучим. Вот денек! А еще нет и полудня...

— А никак иначе нельзя было устроить? — спрашивает она обреченным голосом.

— Нет, — отрезает Черстин Первая. — Не получается. А кстати, сегодня у нас день лото, так что будет даже забавно.

Едва Кристина входит в Мариину палату, как что-то ударяет ее в темя. Она инстинктивно вскидывает руки, чтобы защититься от птицы, сразу же вспомнив мертвую чайку на садовой дорожке. Но нет, это не птичьи крылья коснулись ее волос, а мягкие вязаные ноги ангела. У самой двери на нитке висело последнее творение Марии, полуметровый ангел с головой из фольги, локонами из золотой канители, задрапированный в старое полотенце с надписью «СОБСТВЕННОСТЬ ЛАНДСТИНГА». Тот же текст просматривается сквозь редкое оперение на картонных крыльях. Мариины запасы картона и цветных перьев, похоже, подошли к концу, и, стало быть, она ухитрилась выклянчить кое-что из старых вещей, оставшихся со времен, когда приют еще не перешел в руки коммунального управления.

Сотни ангельских изображений на стене поглощают весь свет, и в помещении от них словно бы темнее. Пускай там, снаружи, у людей, в разгаре утро, — а здесь, у Марии и ее ангелов, всегда сумерки. И все же в комнате что-то изменилось. Стол, стоявший у окна, отодвинут в сторону; ножницы, перья, рулоны лавсановой пленки и изрезанные журналы свалены посреди него в кучу.

У окна же стоит кровать другой больной. Ее пожитки кажутся жалкими и чуждыми среди Марииного великолепия: папка и несколько книг в изножье кровати, компьютер на стальной подставке — у изголовья. С компьютера свисает желтый шланг с мундштуком, и тут Кристина вспоминает, что уже слышала об этой пациентке, она слыхала, что в приюте появилась женщина, которая разговаривает при помощи компьютера. Сейчас никакого текста на дисплее нет: пациентке теперь не до разговоров, а значит, и ее компьютеру тоже. Но защитная картинка на экране его монитора неплохо вписывается в Мариин интерьер. На нем — черный космос с тысячью звезд; при взгляде на него Кристину вдруг охватывает головокружение, на мгновение начинает казаться, будто она несется сквозь Вселенную со скоростью света. Сморгнув, она опускает взгляд на историю болезни. Дезире Юханссон, № 491231-4082. Энцефалопатия, эпилепсия, врожденный судорожный синдром.

Она похожа на птенца, на маленького голого птенчика, лишенного перьев. Она такая худенькая, что по идее не должна оставлять вмятины на матрасе, и настолько тощая, что под кожей просвечивает каждая косточка, каждая жилка. Пальцы руки скрючились и застыли, как когти. И поза странная: она лежит на спине, задрав скрещенные ноги и поджав к животу, как эмбрион. Лицо — сердечком, с тонким острым подбородком. Кожа на веках настолько прозрачная, что просвечивают дельтовидные сосудики.

Такая вот, значит, фаворитка у Хубертссона.

У Кристины чуть дрожат руки, когда она вставляет в уши фонендоскоп и склоняется над больной. И снова заглядывает в историю болезни — да, у этой женщины и правда каждый день эпилептические припадки, и, очевидно, за последние годы это усугубило поражение мозговой коры. Но сейчас она, судя по всему, спокойно отдыхает: сердце стучит уверенно и четко, как часы в гостиной у Тети Эллен, дыхание ровное, без посторонних шумов. Сунув фонендоскоп в карман, она проверяет тонус рук и ног. И тут все так, как и должно быть: не прощупывается ни одной мышцы, сведенной остаточной судорогой. Наконец, она очень осторожно открывает рот пациентки и с помощью своего фонарика осматривает ротовую полость. Нет. Она не прикусила ни языка, ни щек. Все в порядке, если только можно говорить о порядке применительно к подобному состоянию. Кристина выключает фонарик и смотрит на спящую. Бедняжка...