Старая кузница - Семён Андреевич Паклин

и придумывал план мести. Он сбежит из дому, попадет в Красную Армию, победит всех белых, сделается командиром и въедет впереди своего отряда в родную деревню на коне, в кожаной куртке, с саблей и наганом на ремнях.

Тогда все обидевшие его люди позавидуют и поймут, как плохо с ним поступили. Все: и Анна Константиновна, и Витька, и дядя Захар, и брат Андрей, все-все, вся деревня.

В своих мстительных мечтах Степка не вдавался в досадные мелочи, вроде того, как он попадет в Красную Армию, откуда сейчас возьмутся белые, и все остальное. Он во всех подробностях представлял только себе свой въезд в деревню и выражение удивления, испуга, раскаяния, которые он будет читать на знакомых лицах.

Вот Анна Константиновна, она смотрит и думает: «Ах, да это же Степа! Смотрите, какой стал! Ах, зачем, зачем я его обидела, зачем я не поставила его тогда дежурным в сельсовете вместе с другими ребятами?!»

А вот Витька стоит у ворот и весь аж позеленел от зависти к нему, Степке. Конечно, что значит его дежурство в сравнении со Степкиным конем, саблей и отрядом позади!

А вот… из кузницы раздался звон наковальни…

Это стучал Андрей. Он не мечтал о мести, не рисовал в воображении картин всеобщего раскаяния, но звон его, частый и яростный, тоже был от обиды, от смятения чувств.

Деревенская жизнь, всегда такая тихая и невозмутимая, в которой какая-нибудь драка на мосту или ссора двух соседок была уже большим событием, в последнее время вдруг стронулась с места и, подобно стремительному поезду, все набирала и набирала скорость, безжалостно сокрушая все, что вставало поперек его пути. А он, Андрей, чувствовал себя пассажиром, отставшим от этого поезда…

Началось все в один обычный летний вечер, вскоре после того, как сгорела Захарова конюшня.

В совете были усталые, только с покоса — Захар, Иван Протакшин, Антон со своими дружками: Иваном Лучининым и Прокопом. Тут же, чуть поодаль, сидел за столом Андрей, составлявший по просьбе Захара длинную сводку в район. Вскоре к ним присоединилась Анна Константиновна, которая недавно вернулась из города с учительской конференции.

— Ты пойми, Иван, — горячо доказывал Захар Протакшину, — если кони порознь, то никакого общего хозяйства совсем нет. Не артель это, а то самое товарищество по обработке земли, что в соседнем селе кулаки организовали, пока не прикрыли эту их лавочку. Раз кони порознь — значит, сейчас сено тоже по коням делить? У кого больше коней — тому и сена больше? Што же это получается: от чего ушли — к тому и пришли?

— Ты мне не доказывай, Захар Петрович, што единожды один — один, — тихо возражал Иван Протакшин. — Я это и так сочту без тебя. Да што же поделать? Куда коней сгонишь? У меня конюшня теплая, да мала, всего на двоих и рассчитана — на Воронка с Воронухой. А больше нет. Во всей деревне еще у Матвея есть просторное помещение да у Григория Поликарпова. А просто так коней собирать, лишь бы вместе, сам видишь, как дело складывается. Да и не сведут мужики. Каждый своей животиной дорожит.

Антон слушал степенные переговоры Ивана с Захаром со своей обычной иронической усмешкой. Наконец не вытерпел.

— Смотрю я на вас, два председателя… Вам бы только в церковных старостах свечками торговать.

И со злостью хлопнул ладонью по столу.

— Кто конюшню поджег?! Вы думаете, они не знали, как вы тут сидеть будете гадать, будто старуха Авдотья на святой воде? Знали гады, потому и ночью подбирались. А не вышло — день выждали, когда все на покос ушли. Я же так скажу. Спалил нашу конюшню — отдавай свою! А нет — вытряхивайся совсем из деревни к едрене-Фене, без тебя лучше жить будем.

— Ты больно уж круто, Антон, загибаешь — возразил ему Иван.

— А што круто? В других местах так и делают, — шумел Антон. — А мы сидим тут у моря, ждем, пока нас не подожгут или не подстрелят из-за угла. Ты думаешь, отчего больше никто в артель не идет? Конюшню сожгли! Коней чуть не погробили! Баб всех сбаламутили! Вот и притихли все. А мое бы право, я бы сегодня же…

Антон размахивал над столом огромным кулачищем и все более наседал на двух председателей, требуя от них решительных действий против кулаков.

— В общем, ну вас к лешему! — сердито решает Захар. — В райком завтра поеду. И все разузнаю.

В это время у открытой двери совета остановилась запряженная в ходок лошадь. В помещение вошли двое.

Взглянув на мужчину вошедшего первым, Анна Константиновна вздрогнула и покраснела.

Геннадий сильно изменился после прошлого его приезда в деревню. Одетый по-военному, в галифе и гимнастерку, он переступил порог совета широким уверенным шагом, обежал всех быстрым взглядом, сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

И сердечно по очереди поздоровался со всеми за руку. Только когда дошла очередь до Анны Константиновны, он, едва заметно волнуясь, задержал ее тонкую хрупкую руку в своей ладони. Властные большие серые глаза его погрустнели. Но незаметным усилием он овладел собой и, опустив руку жены, повернулся к сельчанам.

— Знакомьтесь, товарищи. Тарасов Георгий Михайлович. Большевик питерский, двадцатипятитысячник. Мы его в вашу деревню направили для проведения коллективизации. Как у вас тут обстановка? Спокойная? Кулаки не подняли голову?

Выслушав короткий доклад Захара, Геннадий Иосифович, на мгновение задумавшись, энергично встряхнул головой.

— Ясно! Работы тебе тут, Георгий Михайлович, по уши. Думал я тебе еще и соседний сельсовет поручить, но… ладно. Сам управлюсь. А ты давай действуй. Да поэнергичнее. И все время — связь с райкомом. Как завершишь на все сто — сразу же сообщай, чтобы нам перед областью, от других не отстать. Ну… извините, товарищи, что дольше не могу у вас задерживаться, — обратился он к присутствующим, снова прощаясь со всеми за руку. — Мне еще в двух сельсоветах побывать надо.

Прощаясь с Анной Константиновной, он, пристально глядя ей в глаза, слегка кивнул в сторону двери.

— Аня! Мы должны, наконец, с тобой объясниться! — горячо сказал он, выйдя с ней на крыльцо.

— Сейчас? — удивленно спросила Анна Константиновна.

— Да, ты права, конечно… — смутился Геннадий. — Сейчас меня тоже ждут в двух местах.