Братья - Крис МакКормик

Он решил пойти на площадь до наступления Нового года.

Там, на заснеженной площади, он проверил часы. В запасе оставалось еще четырнадцать минут. Уже собиралась толпа, рабочие готовили фейерверк. Толпа окружила памятник Кирову – мертвого старика, который может ожить в новом году.

Аво присел на постамент. Он наблюдал, как мальчишки Манукян катаются на санках. Как сестры Барсамян и девочка Мирзоян сапожками затаптывают в снег бумажки с пожеланиями. Еще много кого из детишек видел Аво. Их родители курили на ступеньках исполкома. Это было все, ради чего они жили и выжили – ради одной-единственной ночи, которую проводили вместе, глядя в будущее, а не в прошлое. Аво узнал почти всех. Пока тянулось время до полуночи, к нему подошли несколько человек, поздоровались и предложили выпить-закусить.

Аво и сам удивился, выяснив, что на таком морозе совсем не ощущает холода. Правда, его габариты позволяли ему чувствовать себя комфортнее по сравнению с другими. Кроме того, сердце его сейчас билось чуть быстрее обычного. Аво взял несколько грецких орехов у Мано Наджаряна, с которым работал на заводе, и бросил свой нектарин дочке Мано.

Ему казалось, что он может просидеть на этом месте столько же, сколько старик Киров простоять на своем постаменте.

Когда часы на башне возвестили о наступлении нового года, загремел фейерверк. Зеленоватые ракеты взлетали навстречу падающим снежинкам. Аво не поднимал головы и не видел взрывов. Он повернулся и стал рассматривать статую, которая должна была «ожить» после полуночи. Он не воспринимал слова брата буквально, но ожидал, что что-то должно произойти. Еще раз внимательно оглядел статую – ничего особенного. Ему показалось, что толпа на площади кого-то ждет – посланца? Или сам Рубен сейчас выйдет к нему из-за памятника? Но нет – он видел только радостные лица детишек, на которых отражались зеленые сполохи.

На ресницы налипали снежинки. Он слышал смех и свист в перерывах между хлопками.

Нет, никто так и не вышел к нему.

Фейерверк закончился. Люди разошлись по домам, на площади остались лишь Аво да Киров.

Аво почувствовал, что замерз.

Мысль о Мине, которая ждет его, обиженная, или разозленная, или еще хуже – равнодушная, заставила его горло судорожно сжаться. Он уже хотел было покинуть свой пост, но что-то удерживало его на месте. Что за представление задумал Рубен?

Еще недавно, когда стрелки часов только подходили к полуночи, открытка в кармане казалась Аво спасительной рукой, что тянется, желая помочь ему. Теперь же, когда новый год наступил, она стала ботинком, толкающ им его под зад. В глубине души Аво винил брата в смерти Тиграна («отчасти» – поправлял он себя) и теперь подумал, что брат знал об этом. Эта выходка с открыткой – уловка, сделанная для того, чтобы поссорить их с Миной.

Аво охватил приступ злобы на Рубена – за то, что подставил его, и на себя – за то, что повелся.

От спазма в горле стало больно. Нужно было идти домой.

– Спокойной ночи, Киров-джан, – пробормотал он, приподнял кепку и пошел с площади. Но тут же обернулся и повторил слова прощания громче, забавляясь дурацким представлением. Сделал несколько шагов к памятнику, потом отступил.

– Нет-нет, дружище! Не могу я остаться с тобой. Было бы приятно поболтать, но мне через несколько часов выходить на работу. Да и ты уже не так молод, как когда-то! Посмотри на свои волосы – они же белые как снег!

К его удовольствию, дурашливость погасила гнев. Если бы кто-то видел это со стороны, он бы непременно смутился, но площадь была пустой. И представление продолжилось.

– Вот так-то, брат, – карабкаясь наверх, говорил Аво. – Дай-ка я немного поправлю это дело, чтобы ты снова сделался молодым.

С этими словами он наступил на бронзовую складку на штанине Кирова и потянулся, чтобы достать кончиками пальцев головы памятника и смахнуть снег.

– Вот так, старый товарищ, – выдохнул Аво. – Старость тебе не идет, будь то голубиное дерьмо или снег. Я останусь с тобой, чтобы сохранять твою молодость. И не жалей меня – ведь я влюблен!

Аво снова рассмеялся и решил завершить свой номер поцелуем. Он обхватил бронзовое лицо обеими руками, подался вперед… и обнаружил закатанный в ноздрю памятника конверт.

Позже, рассказывая эту историю, Мина припомнила один разговор, который состоялся у горнолыжного подъемника. Как ей сказал Аво, он мечтал стать национальным героем, когда был мальчишкой и входил в команду олимпийского резерва. «Я не мог представить ничего лучше, чем когда тебя узнают на улице незнакомые люди. Но теперь у меня есть идейка получше».

Больше всего Мину заинтересовало откровение о незнакомых людях на улице. Раньше у нее была точно такая же мечта. И еще ей нравилось быть первой. Аво уверил ее, что он до сих пор не утратил состязательного духа, но здесь не так много возможностей, чтобы доказать свое преимущество. Затем Аво признался, что при всем этом испытывает чувство неловкости, если незнакомец подойдет к нему на улице. «Ну и что в этом такого? – отвечала Мина. – Ты стыдишься самого себя? А я вот хочу всего. Хочу и тебя, и любви со стороны окружающих. Тебе смешно, но это так. Я не хочу выбирать». Она засмеялась, но не потому, что была так уж уверена в своих словах, а чтобы убедиться, что Аво слушает ее. «Может, это слишком жирно – сразу все?» – спросила она. Теперь уже Аво развеселился: «Что, хочешь бросить меня?» – «Кировакан – это мой город, – ответила Мина. – И если я захочу, чтобы ты ушел, ты и уйдешь». Аво обнял ее. «Но если хочешь остаться – оставайся».

Может, и хорошо, что камень в кольце оказался ненастоящим. И решение уйти уже не казалось Аво нарушением собственной клятвы. Клятвы? Не была ли его преданность Мине ненастоящей, как искусственный каучук у них на фабрике? Или его манила Америка, которая уже была не миражом, а почти состоявшейся реальностью, что подтверждала американская виза, присланная в плотном конверте вместе с квитанцией об оплаченном авиабилете? А может, он скучал по брату, двоюродному или какому там, которому было плевать на любовь окружающих, который, как думал Аво, посвятил себя героическому делу, который говорил, что правильное понимание истории – не менее важно, чем материальные ценности.

Вполне вероятно, что Аво, как его и учили, считал, что всякий мужчина – мужчина-армянин – должен забыть о своем сердце ради большего.

Может быть, ему тяжело