Фаина Раневская. Смех сквозь слезы - Фаина Раневская

Дети отказывают родителям в помощи, о которой те просят, причем, отказывают под надуманными предлогами. Но допустить, чтобы престарелых Куперов выбросили на улицу, тоже не могут: «Что скажут люди?!» Решено родителей разделить, отца решает забрать к себе в Калифорнию дочь, а вот для матери ни у кого не находится местечка, как она просит, «ни под лестницей, ни в чулане». Люси Купер, родившую, выкормившую, вырастившую пятерых сильных, обеспеченных людей, эти же люди решают отправить в приют для престарелых женщин, в богадельню.

Люси, у которой теплится надежда не разлучаться с мужем, с семьей, сначала умоляет дать местечко хоть рядом со швабрами и ведрами для мятья пола, а поняв, что и этого не будет, соглашается на богадельню, но просит только об одном: пусть первым увезут Барклея и он не узнает, куда именно отправится жена.

– Пусть это будет моя первая тайна от твоего отца.

Спектакль заканчивается прощанием престарелых супругов, которые в этом возрасте так нужны друг другу, будут чувствовать себя друг без друга одинокими и потерянными. Люси, прекрасно понимающая, что в доме дочери Барклею будет очень одиноко и неприкаянно, жалеет больше его, чем себя, вообще лишающуюся семьи.

Шли споры о том, как закончить спектакль. Может, смертью одного из стариков, что было бы трагично? Но решено оставить в конце их прощание перед отъездом Барклея в Калифорнию.

Родители, разлученные в старости по воле своих бездушных детей – что может быть противоестественней? Только отправка престарелой матери в приют. У тех, кого вырастили, кому отдали всю душу стрики, не нашлось куска хлеба и местечка для старой матери. Конечно, она странная, готова помогать всем подряд, но разве это порок? Получалось, что, по мнению ее детей, да.

Спектакль требовал много душевных сил, но отдача того стоила. Зал рыдал на каждом показе. Сцена расставания двух стариков проходила вообще под рыдания зрителей. Плакала я, плакал Плятт, плакали все вокруг.

Ради такого отклика зала стоило раз за разом переживать трагедию Люси и Барклея Куперов.

Но были и удивительные отклики, из далеких городов присылали письма с благодарностями люди, никогда не бывавшие в Москве и спектакля не видевшие. Писали, что они тоже старики, что раньше дети писали и звонили редко, а уж приезжали и того реже, а после спектакля словно опомнились.

Играть ради того, чтобы кто-то вспомнил о своих престарелых родителях, стоит, и слезы проливать тоже, ей богу!

Через несколько лет сняли телевизионную версию спектакля, что меня просто доконало.

Нам рыдать в сцене расставания Куперов, а какой-то бухгалтер все убеждает и убеждает в необходимости точно уложиться во временные рамки. До секунды точно, потому что у них, видите ли, смета, переберут или не доберут, их накажут рублем. Хотелось крикнуть:

– Да заберите вы мой гонорар, только дайте играть без хронометража!

Неумелые руки, чужие лица, которым все равно, что ты чувствуешь в такой сцене, главное, чтобы аппаратура работала четко и хронометраж не превышен.

Я понимаю, каждому свое, я отвечаю за слезы, они за хронометраж, но ведь это искусство, нельзя же выражать слезы в секундах, иначе их лучше делать глицериновыми. Я глицериновыми слезами плакать не умею.

Я последняя из могикан, вернее, одна из последних, вон, еще Плятт остался, он тоже настоящими слезами плачет.

Тошно быть последней, ох как тошно.

Но я безумно благодарна Лосеву и Эфросу за такой подарок – на старости лет сыграть роль Люси. Пусть американцы ничего не поняли в пьесе, у них даже фильм провалился, пусть. На то они и американцы, у них в чести глицериновые слезы.

А мы будем рыдать настоящими. И на сцене, и в зале! Будем рыдать, чтобы, посмотрев сегодня спектакль, кто-то лишний раз позвонил своим родителям в Вездесранск или отправил им посылочку от московских щедрот. А уж чтобы отправить самих родителей в приют, сердце не повернулось.

Пусть рвутся наши сердца, чтобы другие стали хоть чуть лучше и чище.

Вот ради чего стоит выходить на сцену, но не играть, а проживать жизни.

К сожалению, такие спектакли вообще редки, а теперь становятся крайне редкими…

В чести все больше развлекательные, те, в которых можно показать актерское мастерство, где не обязательно лить настоящие слезы и рвать душу. Мельчает театр, мельчают люди.

Настырный Юрский

Этого я нашла сама.

Нет, Сергей Юрьевич пришел к нам в театр без моей помощи, просто им с Товстоноговым стало в одном театре в Ленинграде тесно, Товстоногов намекнул, как когда-то мне Завадский, что возражать против ухода Юрского не станет. А может, и вообще сказал открыто, я не знаю, их дела.

Большой драматический в Ленинграде – театр легендарный, там очереди за билетами стоят по ночам. И Юрский там к месту был.

Но что случилось, то случилось, ушел, приехал в Москву.

Хотелось на старости лет сыграть что-то классическое и не на американскую тему, а наше, родное. Причем, сыграть добрую роль, я столько переиграла за свою жизнь мерзавок самых разных мастей, что тошнит.

Лучше всего все-таки Чехов и Островский. Но у Чехова ничего для моего возраста нет, значит, Островский.

Выбрала «Правда – хорошо, а счастье лучше». Прочитала раз, другой, третий, сделала пометки. Поняла, что хочу играть няньку Филицату – бескорыстную, добрую, готовую пострадать, чтобы только устроить счастье своей воспитанницы Поликсены, которую пестовала с рождения.

Стала приглядываться к тем, кто мог поставить пьесу.

Завадского уже нет, хотя он вряд ли стал бы заниматься таким делом. Звать кого-то чужого? Но я уже стара, мне будет трудно работать с совсем чужим человеком.

И вдруг Юрский. Играет рядом, знаю, что в Ленинграде спектакли ставил, а если бы и не ставил, у него характер режиссерский.

– Сергей Юрьевич, перечитайте пьесу…

Перечитал, понравилось.

А у меня сердце рухнуло. Просто понравилась, не загорелся, не пришел в восторг, не стал плясать от радости при мысли, что может поставить пьесу.

– Вы не режиссер, а актер. Вот и играйте то, что вам предложат.

– Я поставлю, если разрешат. А то, что козлом не скачу, так, простите, не мой стиль. Роль Барабошевой ваша.

– Нет.

– Почему, Фаина Георгиевна?

– Хочу Филицату.

– Почему, Фаина Георгиевна?!

– Устала уродов играть, дайте хоть на старости лет доброго человека.

Смеялся, убеждал, что роль Барабошевой выигрышней, легче.

– Мы с вами не сработаемся, зря я это затеяла.

– Почему?

– Вот заладил свое «почему»! Я не себя показать, а играть хочу!

Когда-то Таиров втащил меня на декорации под колосники под ручку, заболтав. Потом стоял внизу и кричал: