Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав

Окно занавесили, как этот и обещал. А что там внутри происходило, известно постольку, поскольку рассказал один из сторожей. Его послали за бутылкой, потому что в караулке выпили все, что им дали. Но едва сторож переступил порог комнаты, ему сунули бутылку и вытолкали за дверь. Поэтому он не видел, накрыт ли стол белым, горят ли свечи, есть ли распятие. Видел только, что все пьяные, особенно она. Был ли там Ксендз — тоже не видел. Мог и уйти сразу после венчания. Хотя было бы странно, если бы он тоже не напился.

Да и что мог разглядеть сторож, если сам был пьян, а пьяному всегда кажется, что это окружающие пьяны, а не он. Сторожам поставили, кажется, целый ящик водки, и они все выпили, поэтому он и пошел за бутылкой. Можете себе представить, в каком он был состоянии. Так у нас там сторожили. Форма, оружие — и все равно со стройки воровали. Однажды кто-то даже трактор увел. Сторожа не заметили. Так что веры ему мало. Но он говорил, а остальные повторяли.

Во всяком случае, после той свадьбы что-то между ними пошло не так. В столовой он даже не поднимал на нее глаза, когда она подавала ему суп или второе. А она ставила перед ним тарелку с супом или вторым так же, как перед любым другим. И глаза, казалось, тускнели день ото дня. Уже не скажешь: панна Бася, или Басенька, сегодня такая красивая — того и гляди, в ответ расплачется. Она распустила косу и повязывала волосы лентой. Ей тоже шло, но это не то же самое, что коса. Однако никто не решился спросить, почему она так сделала.

Ксендз перестал обедать в столовой, и это тоже давало пищу для размышлений. Говорят, ходил в закусочную. И вот однажды она принесла второе на тот стол, за которым я сидел, и тут кто-то прибежал — что, мол, Ксендз упал. Может, и не упал, но тот человек на всю столовую закричал, что упал. А она как раз собиралась поставить последнюю тарелку на стол — передо мной, и эта тарелка вдруг выпала из ее рук. Она разрыдалась, закрыла лицо руками и с плачем убежала на кухню. Что там на кухне происходило, не знаю. Но можно было подумать, что это из-за тарелки.

Мы все бросились к выходу, люди бежали из конторы, из дирекции, со всей стройки, целая толпа собралась, так что трудно было пробиться к тому месту, где упал Ксендз. Кто-то щупал пульс, прикладывал ухо к груди, но он был мертв. Вскоре приехала «скорая», милиция, стали допрашивать, искать свидетелей. Я-то думаю, неслучайно это во время обеда произошло.

В тот день я ее больше не видел. А он вечером уехал. Несколько дней она не работала. Вместо нее подавала одна из кухарок. Говорили, что на больничном, но скоро выйдет.

И в самом деле, она вышла. Но ее было не узнать. Она принесла суп тем, что по заграничному контракту работали, и сразу спросила, когда он придет. Ей ничего не ответили. Она принесла второе и снова спросила, когда он придет. И когда ей снова ничего не ответили, устроила такой скандал, что они встали и ушли. Она плакала и кричала, что сами они едят, а его заставляют работать. Совсем замордовали. Он и так плохо выглядел. Бледный, худой. На следующий день ее уволили.

Потом она иногда приходила в столовую, стояла у кухонного окошка и просила кухарок, чтобы ей разрешили только ему подать, когда он придет. А кухарки, как водится: иди сюда, посиди с нами, мы тебе скажем, когда он придет, подашь ему, отсюда видно дверь, как он войдет, мы тебе скажем.

Еще ее видели, когда она стояла у ворот и ждала его после работы. Все разойдутся, а она иной раз до самых сумерек ждет, до ночи. Дождь идет, иногда льет как из ведра, а она все ждет. Без зонтика — никто не знал, что с ним случилось. Сторожа иногда жалели ее, уводили к себе в караулку, чтобы не мокла. Или, наоборот, гнали прочь: мол, нечего тут стоять.

— Муж здесь работает, — отвечала она.

— Раньше работал, теперь не работает. Да и какой он тебе муж.

— Муж, он клятву давал. Я была в свадебном платье, ксендз нас обвенчал.

— Да какой там ксендз. Сварщик он. В любом случае, его больше нет.

Иногда она умоляла их пустить ее на стройку:

— Пустите меня.

— Нельзя, девочка, пойми.

— Я только скажу ему, что жду.

Иногда они ее пускали. А если нет, она пролезала через дыру в заборе. Она ведь все дыры знала. Даже если сторожа видели, как она гуляет по стройке, не прогоняли. Закрывали на это глаза. Если кто-нибудь из дирекции узнает, всегда можно сказать, что через ворота она не проходила. Впрочем, она просто бродила, и все. Ни к кому не приставала, ни у кого ничего не просила. Если кто-нибудь шел, уже не пряталась. И ее никто ни о чем не спрашивал, все знали, что происходит. Иногда она садилась где-нибудь и сидела, задумавшись, словно не понимала, где находится.

Я порой встречал ее, если случалось задержаться на работе. Однажды, был уже вечер, вижу, она сидит на каком-то ящике.

— О, панна Бася, — говорю.

— Я уже не панна, — отвечает она. — Замуж вышла. А ты кто такой?

— Электрик, панна Бася.

— Ах, да. Я тебя помню по столовой. Ты мне нравился. Такой застенчивый, помню. Я знаю, ты хотел, чтобы я стала твоей женой. Многие хотели.

Я удивился, поскольку никогда ей этого не говорил. И хотел сказать, что не только тогда, но и теперь хочу, чтобы она стала моей женой. Вы, может, не поверите, но я вдруг почувствовал, что хочу разделить с ней ее беду. Настоящая любовь — это рана. И только таким образом можно распознать ее в себе — если чужая боль болит, как своя собственная.

Но она меня опередила:

— Только у вас — на каждой стройке по жене. Что вы знаете о любви...

И я оробел.

— Помоги мне отсюда выбраться, — попросила она.

— Вон ворота, — сказал я. — Я вас провожу, панна Бася.

— Я не хочу идти через ворота. — И она посмотрела на меня вроде бы теми, прежними глазами. — Знаешь, ты и теперь мне нравишься. Но у меня уже есть муж.

8

Я так скажу: он изменил мою жизнь. Ну, этот кладовщик. Я вам говорил. Кладовщик, который оказался саксофонистом. Не понимаю, чему вы удивляетесь. Знаете, в те времена мало кто был тем, кем на самом деле являлся. Ксендз, он же — сварщик... Много таких работало на стройках, скрываясь за разными профессиями. Но зачастую узнать об этом можно было лишь за рюмкой водки. И не с первого раза. Кто не пил или пил редко, тому не доверяли. Вот я и стал пить. Да, людей проверяли, но поверхностно. Это позже стали копаться в биографиях. А порой и совестью манипулировать. Тем более что совесть стала чем-то другим, чем была раньше. Вы считаете, что совесть — нечто постоянное? Жаль, что вы тогда не работали на стройке. Да и в других местах небось тоже. Но я работал на стройке и могу говорить только о стройках. Знаете, каждое изменение мира есть покушение на совесть. А уж тем более, если это строительстве нового, лучшего мира — тогда прежде всего на совесть.

Во всяком случае, нигде было не встретить столько разных людей. Каменщики, бетонщики, штукатуры, сварщики, электрики, крановщики, шоферы, снабженцы и так далее, в конторах тоже: оказывалось, что этот был тем, а тот — этим, этот отсюда, а тот — оттуда, что у людей за спиной лагеря, тюрьмы, армия — одна или другая, восстание, партизанский отряд... кто с отбитыми почками, кто без зубов, без ногтей, без возраста или совсем еще молодой, но уже седой. Каждая стройка была подлинным вавилонским столпотворением, только не языков, а человеческих судеб. Хотя были и такие, и немало, кто сам менял профессию, чтобы включиться в строительство этого нового, лучшего мира, потому что в старый люди уже не верили.

На одной из строек, уже не помню, на которой, работал в плановом отделе человек. Так о нем говорили: тот, из планового, — и все знали, кто имеется в виду. Однажды он признался начальнику, что когда-то был учителем истории. Напился — а пить не умел, стал болтать, что история его обманула. Как будто история может кого-нибудь обмануть. Это мы обманываем историю, в зависимости от того, чего от нее хотим.

Впрочем, по мне, так каждый живет за себя, и каждая жизнь — это отдельная история. А мы пытаемся влить все это в один сосуд, в одну бесконечность; так правды о человеке не узнаешь. Максимум — можно представить себе историю конкретных людей, когда-либо живших на свете. Нельзя, говорите? Я понимаю, что нельзя. Но если попытаться... Ведь ничто не существует абстрактно, тем более человек. Я не знаю, с какой перспективы вы смотрите на мир. Я смотрю, как уже говорил, с перспективы стройки, той или иной. Это были конкретные люди, разные, непохожие друг на друга. Мы говорили: бригада, так же, как говорят — история, но это слова для собраний.