Сорок третий - Иван Науменко

Выйдя умываться, он христосуется с хозяйкой, сохраняя на лице серьезность. Она ему отвечает, потом дает покрашенное в луковичной шелухе яичко.

- Освященное, Катя? - спрашивает Бондарь, поглядывая с любопытством на эту еще молодую, шуструю женщину, которая и теперь, в дни лихолетья, неуклонно выполняет заветы предков.

- А как же? В церкви всенощная была. Только я не успела. Прибежала, когда начали святить.

- Зачем тебе это, Катя? Не можешь обойтись?

Хозяйка отвечает вопросом на вопрос:

- А вы разве что лучшее придумали? Стреляете, носитесь. Старые люди правду говорят.

Угощение на столе небогатое. Ржаной пасхальный кулич, несколько крашеных яиц, припрятанный, наверно, еще с рождества небольшой окорок. Но дети рады и такому столу: можно наесться вдоволь.

Умываясь, Бондарь думает о том, о чем хозяйка не знает. Она и некоторые другие потянулись к церкви, которая теперь для них стала как бы опорой во взбаламученном, неспокойном мире. А сам поп, между прочим (церковь в нейтральной зоне, верст за четырнадцать), неплохой связной, очень полезные сведения присылает.

Через полчаса в штаб заходит Лавринович. За эти дни он похудел, осунулся. Поехав к Ковпаку и Сабурову, больше недели странствовал по дальним разбросанным отрядам.

- Если погода не изменится, завтра поедем встречать самолет. Есть радиограмма.

Бондарь чувствует - главного командир не договаривает. Однако не допытывается. Лавринович, опираясь локтями на стол, начинает сам:

- Плохи наши дела, Бондарь. Наездился, нагляделся. Настроение вконец испортил. Нищие мы по сравнению с Ковпаком. К ним на Князь-озеро самолеты всю зиму прилетали. У половины бойцов - автоматы. А у нас - и у командиров нет. Поэтому некоторые наши рвутся уйти к ним. Назрел у меня один план. Не знаю, как посмотришь.

Вынув из планшета карту области, Лавринович расстилает ее на столе.

- Вот тут, - он тычет пальцем в промежуток между станцией Птичь и Житковичами, - приглядел я место. Эшелончик хочу раскассировать. Подходы хорошие, крупных гарнизонов нет. Если хорошо взяться, выгорит дело.

Бондарь понимает все с ходу: это продолжение той же песни. Трудно командиру. Кое-кто из комбригов надулся, не всем нравится строгая дисциплина. Партизанская вольница, ничего не попишешь. Тут, на Полесье, никто из командиров большой власти над собой не чувствовал, действовали как придется. Конечно, косятся и на Лавриновича.

- Я категорически против, Сергей Кондратович, - говорит Бондарь. Такое настроение, как у вас теперь, было у меня в прошлом году. Гарнизон в Журавичах разогнали, а он снова ожил. Ходим только по ночам, прячемся, как волки. Взрывчатки нет, на винтовку по десять патронов, да и винтовки не у всех. Большаков вернулся из Октябрьского отряда, рассказал про их дела. Злость меня взяла. Придумал, как и вы, эшелон. Хорошо, что хорошо кончилось.

- Ты прошлогоднее не равняй. Вас сколько было? Сотня человек. А мы тысячей накинемся. Эшелон пустим под откос, опомниться не успеют, как насядем.

Бондарь начинает горячиться.

- Глупость, Сергей Кондратович. Вы же военный человек, должны понимать. Я несчастный капитан, голова не сварила, потому и полез в авантюру. А вы - генерал, знаете современную войну. Эшелон не сбросите немцы научились ездить тихо. Если в нем будет хоть сотня солдат, от нас мокрое место останется. Ясно как божий день.

Лавринович нервно ходит по комнате.

- Как генерал запрещаю тебе, Бондарь, вступать в дискуссию. Хотя ты давно не капитан. Реляцию на тебя подали, сам знаешь. Будешь полковником. Как военный ты, может, и прав. Но есть еще политика, Бондарь. Политическое чутье мне подсказывает - надо сделать крупную акцию. Чтоб соединение стало соединением. Иначе я не командир, а соединения - нет. Отряды расползутся по лесам, и будет то, что было. Одно я за два месяца понял твердо: партизанским движением нельзя руководить так, как руководили до войны осушкой болот. Что скажешь теперь?

- Скажу, что соединение - не дивизия и не корпус. Бригады разойдутся по двадцати районам, какая между ними может быть взаимопомощь? Я об этом думал. На Ковпака, Сабурова не смотрите - у них другие задачи. А мы местные партизаны. В наших условиях более нужен обком, чем военное командование. С нашими военными задачами справятся капитаны.

- Вот ты какой, - Лавринович остановился, барабанит пальцами по столу. - Оказывается - философ. Теоретик. И все же, Бондарь, прав я. Ты не все знаешь. Впереди у нас такие примерно дела, как ваш Птичский мост. Без генеральной репетиции не обойдешься. Да и засиделись. За зиму - один серьезный бой под Грабовом. Надо людей расшевелить, чтоб кровь закипела.

- Боев хватит. Чуть ли не во всех районах есть неразогнанные гарнизоны.

- Дискуссий тоже хватит, Бондарь. Подготовь приказ. Обмозгуй все как следует. По эшелону ударим силами трех бригад - Михновца, Деруги и Гаркуши. У них, по-моему, больше, чем у других, укоренилась крестьянская демократия. Надо с такими настроениями кончать. Не горюй, есть две пушки, пулеметчиков мобилизуем из всех отрядов западной зоны.

Уже собираясь уходить, спрятав в планшет карту, Лавринович поворачивается к окну, с минуту стоит молча. День разгорается солнечный, теплый, на улице слышны детские голоса. Глядя куда-то в окно, Лавринович говорит:

- Пойми меня как человека. Пулям я не кланялся. В переплетах бывал. Думаю - пронесет. А иначе, брат, нельзя.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Холодные северные ветры замедляют шествие весны. Снова все оледенело, застыло.

Объединенные силы трех бригад - Михновца, Деруги, Гаркуши, снявшись с баз, направляются к железной дороге Брест - Гомель. Идут одной длинной колонной, выслав вперед боевую охрану и боковые дозоры.

Шура Гарнак шагает в колонне рядом с Богдановичем, которому помог перейти к Мазуренке. Их обоих капитан выделил для участия в операции, поручив особое задание - попытаться захватить кого-нибудь из немцев живьем, а если не удастся - взять документы.

Впереди Шуры едет на коне Михновец, командир бригады. У Шуры острый интерес к этому человеку, который заметно выделяется среди партизанских командиров.

Настроение у Шуры подавленное. Отношения с Асей не ладятся. С того осеннего дня, когда он случайно увидел ее в баньке, его властно тянет к ней. Теперь он тем и живет, что ждет коротких мгновений, когда можно на Асю взглянуть, поздороваться. Только один раз весь вечер он пробыл с радисткой. Но главного так и не сказал.

Перед тем, как колонна двинулась из Сосновицы, Шура два раза забегал в хату, над которой возвышаются шестки с натянутой антенной. Аси дома не было.

В последнее время Шура мало бывает на месте, ходит то под Горбыли, то под Батьковичи, получает от связных разведдонесения. Ходит в паре с Топорковым, с Богдановичем, с другими парнями, и почти каждый поход не без происшествий. Он пока что выходит сухим из воды. Очень хотелось бы рассказать Асе о своих приключениях. Тем более что они делают одно дело. Сведения, которые Шура приносит, Ася передает в Москву. Но ему нелегко подступиться к радистке. Ее внимания домогаются разведчики, подрывники. Иной раз Шуре удается настроить себя враждебно к девушке. Он старается ее не замечать, не глядеть на низенькую избенку, где она живет. Но ненадолго. Ася все-таки без разбору на шею не вешается. Шура ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из партизан, зайдя, долго оставался у нее.