Жизнь и судьба инженера-строителя - Анатолий Модылевский

затем Дима рассказал, что его научная специализация – проектирование морских нефтяных платформ; совместно с американским учёным написал монографию, которая уже на выходе, даже показал мне её макет; я рассказал о своей работе по внедрению эффективных бетонов в Сибири и на Дальнем Востоке; кстати, я планировал этим летом поехать полечиться и отдохнуть в известном санатории «Сад-город» (лечебные грязи) под Владивостоком; Дима сразу сказал мне, что ректором ДПИ работает его однокашник, они все годы учёбы жили вместе в одной комнате общежития; забегая вперёд, отмечу, что летом мне не удалось достать путёвку в престижный санаторий и пришлось обратиться к ректору ДПИ за помощью; он был рад весточки от своего друга и сразу позвонил главврачу санатория; я без проблем выкупил путёвку и лечился грязями, после чего меня три года не беспокоили боли в пояснице и коленях; пробыл я у Димы дома около часа, оба мы были рады встрече и расстались довольными; прошло ещё порядочно лет и однажды в Братске я получил известие о том, что мой дорогой товарищ умер; помню, придя с работы домой, где никого не было, сел за письменный стол и прочёл печальное письмо; всё вспомнилось, слёзы непроизвольно хлынули из глаз, я зарыдал так, будто перед моими глазами был труп моего любимого товарища; слёзы текли у меня из глаз несколько минут, чего со мной не случалось давно; я испытывал какой-то внутренний тон душевного потрясения, как будто я присутствовал на его похоронах, хотя находился за тысячи километров от Ленинграда; это известие ударило в сердце, я плакал и представлял себе его, как знал, видел – хотелось говорить о нём, но не с кем; я долго сидел, погружённый в отчаяние.

Борис Фертман жил в нашем доме в соседнем угловом подъезде на втором этаже, квартира располагалась над магазином КОГИЗ; поскольку его старший брат Виля уже учился в институте и жил в Ленинграде, Борис занимал его маленькую комнату, сплошь уставленную книжными стеллажами, тахтой, письменным столом, а посередине был узкий проход; когда приходили друзья, места для всех не было, некоторые стояли; иногда мама, Бронислава Давыдовна, разрешала брать стулья из столовой, и тогда ребята размещались в проходе перед комнатой Бориса; в школе он был лидером, активность его привлекала внимание, занимал какие-то комсомольские должности, участвовал в мероприятиях, что-то организовывал, короче, активист; но для ребят это было не главным, его почитали как отличного шахматиста, чему способствовал комбинаторный ум и быстрота, с которой он просчитывал варианты; не находилось в среде играющих с ним людей человека, который знал бы так досконально теорию и практику шахматной игры, – здесь он стоял вне конкуренции; естественно, он был чемпионом школы по шахматам.

Борис был рассудительным и справедливым в спорах, правда, свойственное ему гамлетизирование вытравить из себя не удавалось; впрочем, он к этому отнюдь и не стремился, принципиально утверждая необходимость всестороннего обсуждения, рассмотрения, изучения любого сложного вопроса; его уважали за ум, отзывчивость, доброту, юмор, приятное общение; товарищи прощали часто повторяющийся его лёгкий скептицизм; были у него среди наших школьников разных возрастов серьёзные завистники (как же без них), и даже позже в институтские времена тоже они были; я их знал, но называть не буду, поскольку тогда они ещё не знали изречения В. Гёте: «Если человек в чём-то превосходит вас, постарайтесь его полюбить, иначе умрёте от зависти»; учился Борис хорошо, но круглым отличником не был; я вовсе не хочу изображать его этаким Непорочным Рыцарем, поскольку в его общении с ребятами иногда проскальзывало, как говаривал Пушкин, «простодушие с язвительной улыбкой»; моё общение с Борисом было естественным, как младшего товарища со старшим, мы легко находили тему для разговора; он понимал, что меня совершенно не интересуют школьные общественные дела, никогда об этом не говорил; зато мы любили посмеяться над разными интересными случаями из ребяческой жизни на посёлке и в пионерлагере; наш дом в той части, где жил Борис, вплотную соседствовал со старым довоенным «вшивым» домом, населённым в основном местными неблагополучными семьями; мы часто видели пьяниц, поножовщину, слышали крики женщин, приезд милиции и прочее; в подъездах, вокруг дома и около сараев всегда было грязно, даже запах возле этого дома был особый; поэтому, наверное, и назывался вшивым. Борис довольно часто зимой простужался, болел и пропускал школу; причиной была его природная полнота, из-за которой потел, на улице мог ходить с расстегнутым пальто, а играя после уроков в футбол, часто вообще сбрасывал пальто за ворота; он был очень подвижным в играх, увлечённо, как говориться не жалея себя, мог играя в баскетбол, бегать и прыгать с мячом, желая обыграть противника; почти всегда вспотев, сбрасывал майку, обнажая волосатую грудь, и азартно, с пылом кидался отбирать мяч у соперника, но утомлялся быстро и его заменяли; некоторые ребята обзывали его «жирным», Борис злился и мог врезать по морде; во время серьёзных матчей мы не были уверены, что успех в баскетболе принесут Боб Фертман и его одноклассники – Боря Добронравов (кличка Дуся), Яша Перельман, Юра Кисель и другие, поэтому их не брали в команду или брали нехотя; а что касается Лёвушки Капулкина, моего одноклассника, так он был самый маленький, хрупкий, худенький, но подвижный, желающий играть, его тоже не брали.

Однажды я после школы зашёл проведать больного Бориса; ему было скучно одному, он предложил сыграть в шахматы; я играл слабо, стал отказываться; тогда он убрал с доски свою туру, мы стали играть и вскоре я получил мат; снова он стал играть, но уже без двух тур – результат тот же; он посмеялся над неумехой, но хотя бы какое-то время мой товарищ отвлёкся от болезни; в другой раз, когда мне в самом начале восьмого класса задали написать сочинение на тему Слова о полку Игореве, я пришёл к Борису за помощью; у него в комнате были друзья, и когда я сказал о сочинении, Валя Гусаков обещал поискать дома своё прошлогоднее сочинение; на другой день принёс тетрадь с сочинением на десяти листах, оценку учительница Коробкова Эмма Зиновьевна, поставила пять; я дома слово в слово переписал и сдал работу, но получил трояк; в тексте была пропущена лишь одна запятая; эта учительница не только не любила меня, но, зная от физрука Ивана Матвеевича о моих спортивных успехах, всячески прилюдно обзывала и унижала меня («сила есть, ума не надо» и т.д.); я пришёл к Борису, показал сочинение, жирный трояк и спросил: «Где справедливость?», он хохотал до слёз, я вместе с ним; в дальнейшем подробно напишу о Коробковой, когда буду отмечать её роль в моей судьбе.

Очень