Петербургский изгнанник. Книга вторая - Александр Шмаков

Речь Луки Воронина была стремительна и напряжённа. По всему чувствовалось: то, что говорил он, захватило его глубоко и давно искало выхода, давно ему хотелось поделиться своими мыслями с человеком, понимающим величие народного подвига, совершённого русскими в этой, всё ещё почти безлюдной, стране лесов и рек, морей и тундр, которую он видел.

Всё, что говорил Лука Воронин, было очень близко и дорого самому Радищеву. Разве не такие же чувства поднимало в его душе чтение документов по истории этого края, обнаруженных им, полных неутраченной силы и народного созидания?

Карл Мерк, с которым Воронин проехал вместе тысячи вёрст, был равнодушен ко всему, что сейчас говорилось, как был равнодушен и к походам простых безвестных людей — первооткрывателей этой богатой земли, требовавшей смелости и подвигов. В противоположность ему, Лука Воронин, передумав обо всём за долгие дни странствований, словно живыми видел перед собой этих великих безымённых людей, имя которых было одно — русские землепроходцы и мореходы…

— Желание сказать о первооткрывателях Сибири, — как бы пытаясь оправдаться перед Радищевым за своё увлечение, пояснил Лука Воронин, — пробудила во мне книга Шелехова…

— Я очень доволен и полностью разделяю ваши чувства, — поторопился сказать Александр Николаевич.

— Я не читал ещё книги, — продолжал Воронин, — но то, что она есть — большое и важное событие в отечественной истории…

— Я прошу посмотрейт книгу…

Доктор Мерк, не вставая, протянул руку, и художник подал ему шелеховскую книгу. Взяв её, Мерк перелистал несколько страниц.

— Мы будем писайт лучше книгу о своей поездка в тот мёртвый край…

Радищев и Воронин переглянулись между собой.

В дверях появился Степан.

— Нас приглашают к обеду… Прошу, дорогие гости, — сказал Александр Николаевич.

Все встали и направились в столовую.

Вечером Лука Воронин показал свои рисунки, изображающие чукчей, их летние яранги и зимние подземные жилища. Все с интересом рассматривали диковинно устроенные жилища, внешне напоминающие землянки.

— У оленных чукот их называют клейратами, — пояснил художник. — Устраиваются они в земле. Остов такого жилища сделан из огромных китовых челюстей, рёбер, стены и потолок выложены позвонками и другими костями…

— И живут так люди? — сочувственно вздохнула Елизавета Васильевна, всматриваясь в оригинальные рисунки Воронина.

— В клейрате собираются все родичи, и так чукоты зимуют, а на лето переходят в яранги, построенные где-нибудь на холмике и покрытые оленьими шкурами. Взгляните вот сей рисунок…

— Как тунгусские юрты, — сказал Радищев.

— Нет, много просторнее и вместительнее, — ответил художник.

— Как же живут, чем питаются чукоты? — допытывалась Рубановская.

— Мясом лосей, зайцев, куропаток, гусей, уток, свежей и сушёной рыбой… Употребляют ягоды и земляные орехи, собираемые летом женщинами… Ягод чукоты заготовляют много. Варят голубицу, красную и чёрную смородину, клюкву и сохраняют её на зиму в кадках…

— А жизнь какова?

— Жизнь своеобразна, — отвечая на вопрос Радищева, сказал Воронин, — и очень интересна…

Мерк, молча сидевший во время этого разговора, никак не мог понять, чему можно так искренне восхищаться, что приковывает внимание в рассказе Воронина, почему Радищевы проявляют такой интерес к диким племенам, живущим на Чукотке и уничтожающим себя в постоянных кровавых схватках и вечно враждующим между собой. Какая интересная и своеобразная жизнь может быть у диких народностей, не имеющих никакого представления о настоящей жизни, о культуре и цивилизации Европы?

— Я сказаль бы, какая есть жизнь у дикарей? — вставил неожиданно Карл Генрихович, — вечный война есть между каждый род…

— Да, набеги ещё существуют, — подтвердил художник, — но то ещё дикие пережитки…

— Набеги, грабёж, убивайства, — и Мерк стал рассказывать о том, что оленные чукчи совершают набеги против своих же чукчей, но только других родов, также и против коряков, с которыми всегда враждовали, против юкагиров, которых почти совершенно истребили, что они убивают всех мужчин, прокалывают копьями их тела, уводят с собой женщин и детей, угоняют оленьи стада…

— Коряцкая женщина имейт на боку ножик и убивайт им собственных дитя…

— Какой ужас! — испуганно воскликнула Рубановская, близко принявшая последние слова Карла Генриховича.

А доктор Мерк рассказывал, что после таких набегов чукчи приносят в жертву земле нескольких оленей и выкалывают на руках фигурки, изображающие убитых ими врагов. Елизавета Васильевна, только что смотревшая рисунок, на котором была изображена татуировка чукотской женщины с мужественным и волевым лицом, суровыми, но красивыми чертами в накинутой через плечо парке, подумала, что быть может замысловатая татуировка на её оголённой руке означала убитых ею врагов.

— И женщины поступают так же? — спросила Рубановская.

— Так же убивайт людей, — утвердительно сказал Мерк.

Рубановской стало страшно от мыслей, что существуют ещё такие женщины, там, на Чукотском полуострове.

— Карл Генрихович! — сердито перебил его Лука Воронин, возмущённый тем, что Мерк видел жизнь чукчей почему-то лишь с одной стороны, и отрицательно характеризовал эту народность. — Разве сие главное в жизни чукотов?

Доктор Мерк махнул рукой и этим жестом попросил не перебивать его.

— Нет, нет, позвольте перебить вас, — сказал Воронин и горячо, убеждённо продолжал: — Конечно, всё сие есть ещё в туземных обычаях и долго будет, но у них есть и другое, что, к сожалению, отсутствует у нас, цивилизованных народов — хорошие чувства членов общины, я бы сказал, помощи друг другу, взаимовыручки, веры в доброе, дружбы… Да, дружбы!

— Скажите, пожалуйста, о сих отменных качествах подробнее, — попросил Радищев. Елизавета Васильевна, с ужасом слушавшая Мерка, с особым интересом и вниманием отнеслась к тому, что говорил Лука Воронин.

— Карл Генрихович! — обращаясь с укоризной и желая этим как бы устыдить его, сказал художник, — разве вы не видели, как оленные чукоты держатся одних и тех же семейств оседлых чукот, получают от них всё необходимое и с любовью называют их айванами, что означает, свои люди?

— Что есть айваны? — возразил Мерк. — Маленькая штрих…

— Маленький, да важный штрих в характере чукотов, показывающий их человечность, доброту, сердечность друг к другу. А разве оленные чукоты со своей стороны не уделяют оседлым своего добра в воздаяние за полученные от них припасы, не режут для них оленей?

— То есть необходимый обмен, — вставил Мерк.

— Нет, Карл Генрихович, благодарность за выручку, дружба между ними, которую без корысти едва ли можно найти среди народов цивилизованной и культурной Европы…

— Хорошо и глубоко подмечено, — с похвалой произнёс Александр Николаевич.

— А что чукоты враждуют ещё, — продолжал развивать свою мысль художник, — они в сём не виноваты, мы более повинны, с высокомерием смотрящие на них, как на дикарей, разжигающие вражду между ними своим обманом — спаиванием водкой, куплей за безделушки у них дорогой пушнины. Мы грабим их, Карл Генрихович, мы…

— Да, да, да! В сём главное зло…

Доктор Мерк, далёкий от политических суждений и боявшийся их, почувствовав, что Радищев может заговорить на щекотливую и опасную тему, сказал:

— Мы немножко отвлекайсь от главный разговор… Мы беседоваль об обычай чукотов, не затрагиваль другой сторона.

— А почему бы не потолковать и о другой стороне? — сказал Александр Николаевич, поняв, чем вызвано предупреждение доктора Мерка.

Разговор о жизни и обычаях чукчей прервался. Мерк достал часы, приложил их сначала к уху, потом раскрыл крышку с выгравированной в виде вензеля монограммой.

— О-о, уже много времени набегайт, — удивлённо вскинув брови, произнёс он, положил часы в карман и осторожно, едва касаясь пальцами, поправил свои остренькие баки.

Елизавета Васильевна услышала плач Анюты, извинилась перед гостями и вышла.

— Ви желайт говорить прежней тема? — начал после паузы Карл Генрихович. — То я должен сказайть, что чукот, коряк, юкагир есть самый глюпый и злой из всех люди, непокорный, особенно женщина…

— Почему? — спросил Александр Николаевич, поражённый неожиданным и странным выводом доктора Мерка.

— У него есть своя причина, — спешно пояснил Лука Воронин и рассмеялся, вспомнив один случай, происшедший на реке Алдан.

— Женщины избили Карла Генриховича при входе в юрту, — раскатисто смеясь, говорил художник. — Он не успел снять заиндевелую личину, которой прикрывал лицо, чтобы не обморозить его…

— Я отмель другое доказательство, — и желая блеснуть своей начитанностью, сослался: — Так говориль Дидро… — и повторил: — Человек из народа есть самый глюпый и злой…