Меншиков - Александр Соколов

Офицеры нарвского гарнизона высыпали на стены. Генерал Горн, долговязый, сутулый старик с трясущейся сухой головой, одетый в непомерно короткий, словно из вишневой коры сшитый, камзол, стоял на крепостной башне, не отрываясь от подзорной трубы. Все обстояло, как он и предсказывал.

— Конечно, Шлиппенбах в клочья разнесет этих русских! Видите, — обращался он к своей свите, указывая на расположение тылов русской армии, притопывая худыми ногами, изображая улыбку на желтом, постном лице, — видите, уже собираются удирать.

Полковник Лоде, командир пехотного полка нарвского гарнизона, толстый, в широком, мешковатом мундире, волновался больше других — поминутно снимал шляпу, крепко отирал платком лоб, красное круглое лицо, свисающую на воротник малиново-багровую шею.

— Сейчас, — не выдержал он, — своевременно бы оказать помощь генералу Шлиппенбаху в преследовании неприятеля… Нашими свежими силами…

— И немедля, — добавил, нервно звякая шпорой, командующий крепостными драгунами полковник Морат, плотный седеющий офицер, страдающий астмой, но бодрящийся, как все военные люди.

— Да! — произнес комендант, отставляя трубу. — Время, господа офицеры! — И, выпрямившись, вытянув руки по швам, он отдал приказание выступить на помощь генералу Шлиппенбаху: — Вам, — вытянул два пальца в направлении полковника Лоде. — с тысячью человек пехоты и вам, — изогнул кисть руки в направлении Мората, — с полуторастами драгун, при… э-э… — минуту подумал, — при четырех легких пушках.

Пока Лоде выстраивал отобранные для вылазки части, а Морат подготавливал пушки, подполковник Марквард, помощник Мората, уже вынесся из крепости со своими драгунами.

Навстречу ему зарысил конный отряд, одетый в шведскую форму, — в синих мундирах, синих епанчах, в шляпах с белой обшивкой. Во главе отряда гарцевал польский посланник полковник Арнштедт. прекрасно владеющий шведским языком.

Приблизившись, Марквард выхватил шпагу, отсалютовал, подъехав к Арнштедту, поблагодарил его за прибытие, Арнштедт со своей стороны поздравил Маркварда с избавлением от осады, обнял его и… вырвал шпагу у него из руки.

Мнимые шведы надеялись выманить из крепости все войско, выделенное Горном для помощи Шлиппенбаху. И это бы удалось как нельзя лучше, если бы не один непредвиденный случай. Когда русские окружили шведских офицеров и предложили им сложить оружие, те, видя безвыходность своего положения, выполнили это требование. Кроме подполковника Маркварда сложили оружие ротмистр Конау. корнеты Дункер, Гулт, Попеншток. Оказал сопротивление только ротмистр Линдкранд — он был пьян.

— Пистолет нужно было сначала отнимать у него, а не шпагу, садовые головы! — ругал после Меншиков полковника Горбова, руководившего разоружением шведов. — Всю кобедню испортили!

Ротмистр Линдкранц во время разоружения застрелился из своего пистолета. Это послужило сигналом для остальных. Шведы метнулись назад, под защиту крепостных бастионов. Тогда полковник Ренне выскочил со своим полком из засады, и под самой Нарвой заварилась горячая сеча. До трехсот шведов тогда осталось на месте, сорок шесть человек взято в плен. Русские потеряли только четырех драгун.

«Так высокопочтенным господам шведам, — записано было в „Юрнале“, — был поставлен зело изрядный нос».

В два часа пополудни 9 августа залп из пяти мортир известил о начале штурма, и колонны русских ринулись к крепости.

Шведы сопротивлялись яростно: взрывали фугасы, заложенные в проломах, заранее припасенными баграми отбрасывали от стен штурмовые лестницы атакующих, скатывали на них с крепостных валов бочки, наполненные камнями, непрерывно били из пушек, вели беглый ружейный огонь. Но ни ожесточенное сопротивление шведов, ни их бешеные контратаки не могли остановить могучий наступательный порыв русских солдат. Менее чем через час после начала штурма гренадеры Преображенского полка уже сбрасывали остатки шведов с крепостного бастиона «Гонор»; две другие колонны, прорвавшись через бреши в стене и полуразрушенный равелин, успешно прокладывали штыками дорогу внутрь города. Вслед за колоннами гвардейцев неудержимой лавой хлынули в город и остальные войска. Смятые шведы бросились кто куда. Спасаясь от жестокого преследования, многие из них поспешили укрыться за каменными стенами Старого города. Но битва за Нарву была шведами уже явно проиграна.

Длинноногий, сутулый Горн, до этого степенно, как журавль, вышагивавший по балкону замка, сбросил шляпу, забегал, схватился за голову. Истошным голосом рявкнул: «Бить сдачу!» — Он выхватил барабан у своего сигналиста и принялся изо всей силы колотить по нему кулаком.

Но упрямый комендант запоздал.

Атакующие и слышать ничего не хотели: уж очень упорна и горяча была сеча, чересчур распалились сердца, слишком много было пролито русской крови. С ходу атакующими были взяты стены Старого города, в щепы разнесены городские ворота. Гвардейцы ворвались и в самую сердцевину вражьего гнезда — в замок Старого города.

Чтобы прекратить кровопролитие, унять солдат, пришлось долго трубить по всем улицам, перекресткам, бить в барабаны.

Из четырех с половиной тысяч шведского гарнизона, было истреблено свыше двух с половиной.

По обычаю, пошли письма от Петра к своим людям о взятии Нарвы, «где перед четырьмя леты господь оскорбил, — писал Петр, — тут ныне веселыми победителями учинил, ибо сию преславную крепость через лестницы шпагою в три четверти часа получили».

15 августа перед домом Меншикова, объявленного в тот день губернатором присоединенного города, была установлена новенькая мортира, ее наполнили вином, и Петр, первым зачерпнув из нее, провозгласил тост за здоровье своих генералов, офицеров и всего доблестного российского воинства.

«Весь народ здесь радостно обвеселился, слыша совершенство такой знаменитой и славной виктории», — ответил Ромодановский Петру.

Виктория была одержана действительно знаменитая, славная. В самом деле, всего четыре года назад под стенами Нарвы были разбиты нестройные, плохо сколоченные полки новобранцев, а теперь, превратившись под руководством своих офицеров в грозную военную силу, русская армия под стенами этой же крепости убедительно показала, как искусно она научилась бить шведов.

Ингерманландия была завоевана полностью. С этой стороны новое детище Петра, его «Парадиз» — Санкт-Петербург был прикрыт.

12

С моря тоже требовалось надежное боевое прикрытие — морской флот, и не маленький. Олонецкая верфь далека. Ладога бурлива, по ней не всегда, когда захочешь, проведешь и то, что построено.

А ведь дорого яичко к праздничку… Потом — что одна верфь? Разве можно построите на ней столько судов, сколько требуется для надежной защиты отвоеванного морского простора? Стало быть, надобно строить суда в самом Питере.

Говорят, лесу здесь нет корабельного…

Да здесь гибель лесов! Неужели нельзя отобрать?! Край глухой, жизнь давняя, боровая, древнемужицкая. И беда, видно, в том, что толком никто рассказать не умеет, где и что здесь подходит для строительства кораблей. В этом, видно, все дело! «Непременно надо все самому осмотреть. Непременно!..» — твердо решил петербургский генерал-губернатор. Кстати, конец августа был на редкость теплый, сухой. Глубокие колеи проселков, заросших муравой, повиликой, лесными цветами, были еще удобопроезжи. Над полями, лесами, болотинами стояла светлая, легкая синь.

«А потом, — рассуждал сам с собой Александр Данилович, покачиваясь в покойной коляске, — сидения да советы, доклады да приемы в прокуренных комнатах, — этак долго не выдержишь, если вволю не подышишь смоляным лесным воздухом. Забивает кашель, иной раз ночью проснешься мокрый как мышь. Доктор твердит: „Больше свежего воздуха“. Да и без доктора… Плохо ли в поле, в лесу!.. Кажется, век бы так вот трусил по нарядным, веселым проселкам».

Ничего не видно ни впереди, ни по сторонам — только бесконечный, суживающийся вдали коридор меж иссиня-зеленых стен, а вверху прозрачное небо с пухлыми, кудрявыми облаками. Не спеша, бегут резвые, сытые кони. Играют спицы, навивая на втулки колес пестрые венки из лесных травок, цветов. Коляска задевает какие-то белые и желтые цветики на длинных стеблях, они покорно клонятся под передок и выскальзывают черными, испачканными дегтем.

А леса велики. Отгородились они от людей топкими, ржавыми болотинами, непролазным буреломом-валежником и стоят, веками хранят тайны глубин своих, сокровенные места неведомого, дикого царства.

Кто и родился и век свой здесь прожил, не знает, что творится в их чащобах глухих, какие вершатся дела на торных звериных тропах, в цепких гарях, на лесных пустошах, в глубоких оврагах, узких лощинах, на крутых косогорах да гривах. Раскинулся богатырь на необъятных просторах царевой земли, немереный, нехоженый.