Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник] - Николай Черкашин

Это моя страна, и, когда я здесь, в Брамме, заработаю достаточно денег, мы с Коринной отправимся в Штаты и поселимся там. У нас будет пять сыновей. Первого выучим на адвоката, второго на врача, третий пусть играет в джазе, четвертый дослужится до генеральского чина, а пятый станет инженером. Моего отца зовут Бэнджамин Д. Хаскелл, и я тоже переменю фамилию, стану Гербертом П. Хаскеллом. П. — от Плаггенмейера. Как память. И Плаггенмейеры, то есть нет, Хаскеллы, в жизни своего добьются!

А эти, что сидят сейчас в классе, дрожат передо мной, как белые в 1831 году дрожали перед Патом Тёрнером[24]. Почему всегда я должен трястись от страха, пусть другие трясутся! Родители дадут мне деньги, много денег, лишь бы я отпустил их пупсиков. Сегодня самый могущественный человек в Брамме— это я, да, Берти Плаггенмейер — король Брамме!.. «Берти, притащи масленку! Берти, передай разводной ключ! Берти, смотайся-ка за пивом!» Плевать мне теперь на завод Бута! В шеренги по трое, четыре человека охраны, к конвейеру — марш! Крепкая у него была палка, у надсмотрщика. Чуть зазеваешься — тр-рах! — по спине или по шее. Не ходил в церковь? В карцер его, в одиночку! Плевать я хотел на дом призрения! Складывать картонные футляры, рисовать на них эмблемы: «После душа лучше кушать!», выпиливать в тисках крышечки для коробок. Встать, проглотить холодную жратву, работать, опять пожрать, потрепаться — и спать! Врезал надзирателю по морде: десять дней подземного бункера с голой бетонной лежанкой. Будь проклят этот юношеский дом призрения!

Теперь пришел мой черед командовать!

Я получу много денег, и мы с Коринной поедем в Луизиану.

Но ведь Коринна умерла… Они отняли у меня Коринну.

У этих, что сидят в классе, у них есть родители, у них есть матери, которые не занимаются черт знает чем, у них есть своя страна, они знают, кто их должен защитить, у них есть убежище. Зато, если я нажму на кнопку, у них не будет больше ничего. Как и у меня.

Боже мой, скорее бы все это кончилось!

Теперь к переговорам с Плаггенмейером приступил сам Бут. Я был просто поражен тем, насколько удачно он выбрал для этого время. А что удивительного, если вдуматься? Несколько поколений его предков и родни воспитывали в себе умение быстро и беспощадно подавлять в зародыше любого рода бунт или протест, способность уломать и урезонить словесно тех, за счет труда которых они богатели, — так выработался своего рода инстинкт. И в этом отношении Бут достиг степени искусства, которое по-своему сродни умению виртуозно играть на скрипке или писать картины, под которыми не погнушались бы подписаться великие.

— Когда вы выйдете из здания гимназии, — прокричал Бут в мегафон, — на вашем счету в банке будет лежать пятьдесят тысяч марок! Это мы вам гарантируем. Вместе со мной эту сумму внесут другие родители… — Плаггенмейер видел, как Бут, оборвав речь на полуслове, обернулся к Ланкенау, который что-то прошептал ему, стоя сзади. Несколько секунд спустя Бут продолжил: — Городское управление со своей стороны добавляет еще десять тысяч марок. Итак, всего шестьдесят тысяч марок, господин Плаггенмейер!

Плаггенмейер заколебался. Вот они, деньги, о которых он столько мечтал!

А Бут гнул свою линию:

— Вы отделаетесь минимальным наказанием, весь город Брамме будет ходатайствовать об условной сроке… Кроме того, я оплачу вашу трехлетнюю учебу, после которой вы получите специальность экономиста производства. Господин Кемена подсказывает мне, что полиция объявила награду в пять тысяч марок тому, кто окажет содействие в поимке… да, в поимке водителя, на совести которого ваша невеста. Господин Плаггенмейер, вы видите, мы делаем все, что в наших силах. Пожалуйста, пойдите нам навстречу. Сохраняйте спокойствие, обдумайте все и взвесьте.

Звучит заманчиво. Плаггенмейер понимал, какой шанс ему выпал, видел протянутую ему соломинку.

Но, с другой стороны, кто это говорит? Бут. На заводе которого его так шпыняли и унижали, что он в припадке ярости поджег пакгауз. За это его на полтора года отправили в исправительную тюрьму для несовершеннолетних. Когда он вышел, Бут добился судебного решения о том, чтобы он отработал весь убыток до последнего пфеннига. На том самом месте, где когда-то стоял сгоревший пакгауз. Чтобы проникнуться стоимостью денег, как выразился Бут.

Но сейчас дело не в каких-то жалких досках, речь идет о человеческих жизнях, о юношах и девушках, сыновьях и дочерях самых именитых граждан Брамме. Это меняло дело. Сейчас слово за ним. За ним! Цену назовет он, а они, стоящие там, во дворе, уж как-нибудь эту цену заплатят!

Да, вот он, выход. Ему остается только пересчитать деньги…

— Вы можете положиться на мое слово, на честное слово жителей города Брамме, — звучал усиленный мегафоном голос Бута.

Плаггенмейер опустил пистолет.

Его пленники вздохнули с облегчением.

Он и сам почувствовал облегчение.

Посмотрел на Гунхильд.

Ее лицо выражало сочувствие, растерянность и печаль— ему даже почудилось, будто он прочел мысли Гунхильд с той же отчетливостью, как если бы она произнесла их вслух: «Да ведь они просто подстроили тебе ловушку, идиот ты эдакий! Стоит им заполучить взрывчатку…»

Но всего и Гунхильд не могла знать.

Буту пришлось признать, что усилия его напрасны, хотя в какой-то момент было похоже, что Плаггенмейер поддается на уговоры. Все остальные, бравшие в руки мегафон, — Кемена, Ланкенау, начальник группы ГСГ-9, успевший тем временем прибыть на место, — один за другим отходили в сторону несолоно хлебавши. Их усилия казались мне столь же бесплодными, как если бы кто-то пытался снять судно с мели, опрокинув под его носом пяток ведер воды.

— Четверо мужчин ничего не добились, — подытожил Корцелиус. — Может, одной женщине удастся…

— Где же мать Плаггенмейера?

— Понятия не имею. Может, ее никак не оторвут от очередного дружка…

— Вот оно что?..

— По крайней мере, так говорят.

— Ага. Когда она осталась здесь с коричневым пискуном на руках, все от нее отвернулись, никому она не была нужна, ее обзывали шлюхой. Вот она и стала такой. А кто ее до этого довел? Общество, сограждане, классовая мораль, наконец.

Корцелиус бросил на меня недовольный взгляд. Поскольку я сымитировал тональность, в которой он обычно выражал свое возмущение, Корцелиус счел, что я его вышучиваю. Конечно, беды этого общества часто изображаются в виде набивших оскомину и превратившихся уже в трафарет картин. Эти беды иногда сопровождаются массой пошлости и безвкусицы. Но для хозяев жизни, которые намеренно отвлекают внимание масс от истинных бед и страданий, стало просто-напросто ловким приемом называть их описания в печати всего-навсего шаблоном, трафаретом, клише— и тем самым чем-то неполноценным.

Тут он попал в точку, определенно. Корцелиус вовсе не так ограничен, как некоторые псевдолевые, не говоря уже о моих коллегах по редакции.

Мысль о коллегах прозвучала во мне как сигнал боевой трубы: неважно, что я стал свидетелем этих событий в Брамме случайно, я обязан написать о них в свой иллюстрированный еженедельник. Какая досада, что рядом нет фотографа; но снимки без особых затрат удастся приобрести позже. На Старом кладбище с фотоаппаратами наготове собралось пол-Брамме.

Особенно напрягаться мне незачем. Кто почти двадцать лет проработал в журналистике (считая школьную газету), почти автоматически начинает формулировать свои мысли, прежде чем произойдет событие, о котором ему поручено написать. Непосвященные могут счесть это бессердечием, но ни один врач не прожил бы долгих лет, если бы он со смертью своих пациентов всякий раз погружался бы в глубочайшую депрессию, ни один журналист не дожил бы до седых волос, если бы после каждой авиакатастрофы или резни его укладывали бы в постель в предынфарктном состоянии.

И вот, стоя в этот утренний час во дворе гимназии в Брамме, я начал мысленно формулировать основные положения своей статьи.

КРОВАВАЯ ДРАМА В ГИМНАЗИИ

ДВАДЦАТИДВУХЛЕТНИЙ ПОДСОБНЫЙ РАБОЧИЙ

ВЗРЫВАЕТ СЕБЯ

И ДВАДЦАТЬ ТРИ ВЫПУСКНИКА

ГИМНАЗИИ

Утром они шли в гимназию с легкой душой, хихикали и смеялись во все горло — до больших каникул осталось меньше трех недель. Конечно, у каждого есть свои проблемы, но о них легко забыть, когда тебе девятнадцать, когда ты влюблен, когда через несколько дней ты сможешь повидать белый свет, когда скоро в твоих руках захрустит свидетельство об окончании гимназии и ты вот-вот станешь студентом, если ты живешь в городе, где пока еще царит полный порядок и где ты в будущем получишь по наследству от отца врачебную практику или фирму. Выпускники Брамме в лучшем положении, чем их сверстники в Берлине, Мюнхене или Гамбурге, ибо их мир обозрим, как футбольное поле, а отнюдь не является лабиринтом. И чтобы завершить картину в идиллических тонах, скажу еще, что стены их класса свежевыкрашены, светло-зеленая краска радует глаз. В окна класса заглядывает солнце.