Наступление продолжается - Юрий Стрехнин

— Э, да что там!..

— Ну, смотри. Время подумать у тебя есть.

Бобылев счел за лучшее оставить Яковенко одного: самый высший судья и советчик человеку — его собственная совесть.

Гурьев не чувствовал себя виноватым перед Яковенко: ведь по отношению к нему он всегда поступал честно. Но на сердце Гурьева было нелегко. Неудачный ночной бой, который, как думал он, омрачил былую славу батальона, смерть Скорнякова, размолвка с Яковенко, чувство новой, большой, ни с кем не разделяемой ответственности за батальон — все это глубоко тревожило его.

Поздно вечером Гурьев, целый день пробывший на переднем крае на своем НП, пришел на часок погреться на командный пункт, в маленькую горницу, которая считалась жильем его и Бобылева.

Николай Саввич, оказывается, тоже пришел с переднего края. Он сидел перед только что затопленной печкой и задумчиво смотрел на весело гудевшее пламя. Гурьев тихонько подвинул скамейку и сел к огню.

Оба сидели молча. Гурьеву странно было думать, что теперь Николай Саввич — его подчиненный. Гурьев привык относиться к нему как к старшему по должности, по возрасту, по положению в партийной организации. Должны ли теперь как-то измениться их отношения? Ведь им вместе воевать, может быть, завтра вместе вести батальон в новый бой…

Нет, трудно относиться к Николаю Саввичу теперь иначе, чем до этого…

Гурьеву захотелось поделиться огорчениями и тревогами сегодняшнего дня.

— Вступил, как говорится, в командование… Яковенко мне удачи пожелал.

— Значит, помирились?

— А я с ним не ссорился… Лучше, если б он оставался комбатом. Все равно, наверное, скоро обратно батальон примет.

— Навряд ли так скоро, — Бобылев пытливо посмотрел в глаза Гурьеву: — А без капитана, что — трудно будет? Он незаменим разве?

— Да нет, Николай Саввич, — смутился Гурьев (уж не подумал ли Бобылев, что он тяготится ответственностью за батальон?).

— Ничего! — сказал Бобылев. — Дело пойдет. В случае чего — поможем.

Прошло два дня. В нескольких километрах левее участка дивизии гремел бой. Там, юго-западнее Комаровки, тяжелые танки, посланные германским командованием на выручку окруженных войск, упорно пытались прорваться на север, внутрь кольца. Подхлестываемые сыплющимися на них приказами фюрера, немецкие панцерные войска остервенело лезли вперед.

Им удалось овладеть южной частью большого села Лисянки, переправиться через речку Гнилой Тикич, разделяющую Лисянку пополам, и выйти на северную окраину села. Отсюда по шоссейной дороге было совсем недалеко до местечка, того самого, где сосредоточивался полк Бересова после марша. От местечка лежала прямая дорога на Комаровку. Командир дивизии, предупрежденный штабом корпуса и разведкой, видел, какая опасность угрожает его соединению: противник мог выйти в тыл. Генерал приказал другим подразделениям занять оборону фронтом в сторону Лисянки. Дивизия готова была драться на два фронта — на юг и на север.

Но противнику не удалось от Лисянки пройти на север. Гитлеровцы в Комаровке так и не дождались своих избавителей.

Советское командование бросило к Лисянке мощные танковые силы. Десятки «тридцатьчетверок» устремились по степи наперерез немецким танкам. По немцам на северной окраине Лисянки советские танки ударили с двух сторон. «Тигры», «пантеры», бронетранспортеры заметались по снежной степи, по горящим улицам села, по извилистому берегу Гнилого Тикича, ища спасения. Часть немецких танков, вырвавшихся вперед дальше других, попыталась укрыться в небольшом леске возле Лисянки. Но советские танкисты быстро нашли их там и с трех сторон ударили по лесу. Ни одна немецкая машина не ушла оттуда.

Атакуемые с флангов, отрезанные от своих тылов, немецкие танковые части у Лисянки перестали быть «бронированным кулаком», на который так надеялось гитлеровское командование. Это теперь уже был не кулак, а скорее всего растопыренные, беспомощно тычущиеся куда попало пальцы. У немецких танков кончалось горючее. Танкисты бросали их и убегали.

Попытка прорваться через Лисянку закончилась для гитлеровцев крахом. Двадцать четыре немецкие машины, разбитые, подорванные или просто брошенные в панике, остались на северном берегу Гнилого Тикича.

Однако бои в районе Лисянки не утихали. День и ночь там грохотала артиллерия.

А на участке дивизии третий день стояло напряженное затишье. Видимо, командование готовилось к последующему, решительному удару. Полки прочно окопались, по установившейся дороге пополнились боеприпасами. Подтянулись обозы и артиллерия.

Немцы больше не предпринимали попыток прорваться. Они цепко держались за южную окраину Комаровки. Видимо, чего-то ждали, может быть, помощи извне. По ночам немецкие транспортные самолеты с зажженными сигнальными огнями подолгу кружились низко над полем и уходили на посадку куда-то недалеко, за Комаровку. На этих самолетах по приказу Гитлера вывозились из «котла» офицеры. Все остальные, солдаты и унтер-офицеры, были обречены.

За эти дни полк Бересова несколько улучшил свои позиции. Не в силах держаться под огнем в голом поле, немцы вынуждены были отойти вплотную к самому селу. Они оставили в наших руках и тот овраг, около которого в первую ночь столкнулись с ними разведчики старшины Белых.

Яковенко в медсанбат все не уезжал, и Зина сама делала ему перевязки. Она заходила к нему ненадолго, всего на несколько минут. Но для нее словно вернулись те длинные госпитальные ночи, которые она просиживала когда-то у постели закованного в гипс лейтенанта Бориса Яковенко. Тогда он стал для нее не просто одним из многих ее больных, но человеком, судьба которого становилась ее судьбой.

Чувство некоторой настороженности, возникшее в ней при встрече с Борисом в полку, теперь сменилось чувством тревоги за него и заботы о дорогом для нее человеке.

Почему-то именно сейчас она была глубоко убеждена, что окончательно нашла свое счастье — настоящее и прочное.

Она упрямо верила, что все будет хорошо: Борис поправится, ему снова доверят командовать батальоном, он опять отличится в боях. Когда кончится война, они уедут к нему в Херсон, к синему морю. Зина никогда не видела моря. Тогда, в госпитале, она часами слушала рассказы Бориса о черноморских красотах, о его любимом Херсоне. И теперь, когда она заходила к нему, он снова говорил ей о родных местах, будто искал в этих воспоминаниях утешение…

Однажды вечером, когда Ольга по какому-то делу пришла на медпункт из своей роты, где, как обычно, находилась все время, Зина рассказала ей обо всем, что думает сейчас о себе и Борисе Яковенко. Как всем людям, чувствующим себя счастливыми, Зине хотелось, чтобы и другие знали об этом. Но Ольга, выслушав рассказ Зины, как-то осуждающе посмотрела на нее.

— Ты что? — удивилась Зина, — разве это плохо?..

— Нет, — Ольга посмотрела на Зину строгими темными глазами, — но на твоем месте я подождала бы до конца войны…

— До конца войны? Что ты, Олечка! — заглядывая подруге в лицо, рассмеялась Зина. — От любви укрытий не придумано. Еще и сама убедишься!

Ольга возвращалась из роты в медпункт. Ее догнал Булагашев, шедший с наблюдательного пункта, где разведчики по очереди дежурили у стереотрубы. Поздоровавшись, Ольга и Булагашев пошли вместе. Булагашев рассказал, что разведчики очень горюют о своем командире.

— Шахрай говорит, вот тут где-то близко старшина погиб, — показал Булагашев.

— Где?..

— Кустики видишь? Потом налево. Потом канава. А зачем тебе?..

Но Ольга, не отвечая, свернула с тропы и быстро пошла туда, где одиноко серели два куста. Булагашев посмотрел ей вслед, недоуменно покачал головой и зашагал своей дорогой.

Дойдя до указанной Булагашевым канавы, Ольга остановилась и огляделась вокруг.

Вот здесь дрались они…

Еще не успевшие потускнеть патронные гильзы, разорванный ватник, смерзшаяся, в темных пятнах ушанка с чьей-то бедовой головы, искромсанные осколками клочья немецкой шинели… Ольге стало жутковато посреди мертвого ледяного поля. Но пересилив это чувство, она медленно побрела вдоль канавы.

Ольга прошла до самого конца канавы и остановилась. Больше идти было некуда и незачем. Все. Она стояла, наблюдая, как на гребне канавы тонко-тонко трепещут под неслышным дуновением ветра былинки, торчащие из-под снега.

«Вот и дожди прошли, и вьюги, и бой здесь прогремел, а травинки, тоненькие и слабые, все себе стоят и качаются на ветру», — подумала Ольга. Ей показалось сейчас, что и приход ее в поле, и знакомство, такое недолгое, с Никитой Белых, и последний бой — все это было давным-давно, не три-четыре дня, а несколько лет назад. Сейчас она почувствовала себя очень взрослой и даже постаревшей…

Постояв еще с минутку, Ольга медленно пошла обратно.