Поэтический космос - Константин Кедров

Здесь мы вступаем в область современного поэтического мировидения, которое в 1984 году я обозначил словом метаметафора («Литературная учеба», 1984» № 1), а до этого именовал более развернуто: «метафора космического века», «метафора эпохи Эйнштейна».

Метаметафора — это все то, о чем Хлебников писал уже в первом прозаическом отрывке 24 ноября 1904 года. Зрение и слух поэта — в эн-мерном космосе или хотя бы в четырехмерном пространстве-времени.

У истоков метаметафоры в XIX веке — казанский геометр Н. Лобачевский, следом за ним в 1904 году там же в Казани будущий поэт Велимир Хлебников, а затем в 1908 году немецкий математик Герман Минковский И немного позднее Альберт Эйнштейн.

Напротив Казанского университета стоит бюст Н. Лобачевского. О нем Хлебников писал:

Я помню лик суровый и угрюмыйЗапрятан в воротник.То Лобачевский — ты— Суровый Числоводск!Во дни «давно» и веселСел в первые ряды креселДумы моей,Чей занавес уже поднят…

Мы уже приподняли «занавес» думы Хлебникова. Пройдем по этому пути дальше.

«Воображаемая геометрия» Н. Лобачевского обрела физические черты в «Специальной теории относительности» А. Эйнштейна (1910 г.). Увидеть эту четырехмерную реальность простому человеческому глазу не дано. Об этом справедливо сожалел уже в семидесятых годах нашего века ученик Велимира Хлебникова поэт Семен Кирсанов:

Как?Разве оптика глазнаяБыла неточной и неверной,Туманно зренью объясняяНаш ясный мир четырехмерный?

Томление по четырехмерному видению слышим в стихотворении Федора Сологуба:

Очарования временРасторгнуть все еще не можемНаш дух в темницу заключен,И медленно мы силы множим.Давно ли темнея КазаньБыла приютом вдохновенийИ колебал Эвклида граньНаш Лобачевский, светлый гений!Завеса вновь приподнятаОрлиным замыслом Эйнштейна,Но все еще крепка плитаЧетырехмерного бассейна.Необратимы временаЕще коснеющему телу,И нам свобода не данаК иному их стремить пределу.Наш темный глаз печально слеп,И только плоскость нам знакома.Наш мир широкий — только склепВ подвале творческого дома.Но мы предчувствием живем.Не лгут порывы и усилья,Настанет срок, — и обретемНесущие к свободе крылья.

Читая эти строки, трудно не заметить вопиющее несоответствие формы и содержания. Говорится о геометрии Лобачевского, о теории относительности, а форма стиха — традиционный «кирпичный» ряд, все метафоры назывные, старомодные, хотя пишет первоклассный поэт.

Прорыв в четырехмерное пространство-время совершил В. Хлебников. Он пророк и предтеча метаметафоры, которая еще и сегодня кажется нашей критике неким громоздким чудовищем, выползающим на свет из глубинных недр модернистского «ада».

На самом деле метаметафора есть порождение света даже в буквальном, физическом смысле этого слова.

Сегодня выяснилось, что у Н. Лобачевского был единомышленник — профессор Швейкарт, живший в то время в Киеве. Он тоже создал необычную «Астральную геометрию», где, пытаясь проследить за полетом луча, бегущего в мировом пространстве, пришел к сходным выводам.

Сам Лобачевский пытался доказать истинность своей геометрии путем астрономических измерений. Теряя зрение, он подслеповато всматривался в телескоп; но, конечно же, для космических расстояний нужны иные приборы. Кстати, опыт мог разочаровать великого геометра. Сейчас выясняется, что луч света действительно искривляется под воздействием гравитации, но его кривизна положительная, а не отрицательная, как полагали. Мир скорее всего не седловина, а сфера, по которой луч огибает пространство-время. В погоне за этим лучом А. Эйнштейн и увидел свою специальную теорию относительности. Свои формулы он видел воочию как некий световой образ. Если бы наш глаз мог нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу Грааля — сияющий световой конус мировых событий. И тут Лобачевский убедился бы в своей космической правоте, здесь все подчиняется его геометрии: световой конус мировых событий, седловина, чаша, гиперсфера. Здесь, во вселенском расколдованном Кощеевом царстве света, мир поистине метаметафоричен.

Вселенским образом, гигантской метаметафорой стали законы времени, открытые Хлебниковым. Они воплощены поэтом и в числе, и в слове. Математическая феерия «Ка» переселяет нас в мир вполне реальный, но не видимый обычным зрением. Мы не видим и в принципе не можем видеть волну-частицу, главную реальность микромира. Не видим мы искривление нашего пространства под воздействием гравитации, незрима для человечества четвертая пространственно-временная мера… Здесь ситуация сходная с той, которая возникла перед режиссером фильма «Человек-невидимка». Я думаю, мы не случайно познакомились с ним после моей лекции о Хлебникове. Несколько раз мы обсуждали по телефону, как показать Невидимку, ведь невидимое не видно. И вот режиссер находит решение: невидимка красит лицо, и незримое становится явным.

У В. Хлебникова очень сходный прием. Он делает зримой метавселенную, облекая ее в земные одежды, придавая им математическую эфемерность, как бы неосязаемость.

Такова научно-поэтическая феерия «Ка». Кто поймет «Ка», обретет хлебниковское зрение.

Ка — некий двойник человека в повериях древних египтян. Не душа (такого понятия не было в Древнем Египте), а некий вполне телесный, но невидимый, пребывающий в нем и не умирающий после смерти.

Пожалуй, это больше всего похоже на сгусток элементарных частиц, из которых мы все состоим, хотя глазом они не видимы. Ка — это что-то вроде электронной скульптуры тела. Ка вечен. Он «располагается в столетиях, как в качалке». Эту телесную бестелесность Хлебников передает так, что мы буквально видим незримое: «Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечивали сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, пролетев, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания».

Описание Ка невольно напоминает совершенно материальные и в то же время невидимые миру реалии современной физики. Электрон — частица и одновременно волна, фотон — везде и нигде, здесь и не здесь. Ка обретает окраску И очертания всех предметов подобно всепроникающим невидимым волнам-частицам материи. Глаз воспринимает поток фотонов как свет, но не видит фотонов. Все волны-частицы микромира похожи на хлебниковского Ка. Он неуловим, как электрон. «Три ошибки: 1) в городе 2) улице, 3) доме. Но где же? — Я не знаю», — ответил Ка: чистосердечие звучало в его голосе». Это напоминает принцип неопределенности Гейзенберга. (Можно определить, когда пролетела частица сквозь прибор, тогда она будет волной, размазанной по пространству; если же мы попытаемся узнать, где именно находится частица, она окажется точкой, но, увы, неизвестно где находящейся. Нельзя сказать «когда», если известно «где». Нельзя узнать «где», если известно «когда».

Так же неуловим в пространстве-времени Ка.

«Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен)… Не так ли и сознание соединяет Времена вместе, как кресла и стулья гостиной».

Мы видим Ка то юношей в котелке с глазами византийского бога и лицом египтянина, то морской галькой, заглоченной белугой. Путешествие во времени для сегодняшней литературы — дело банальное. Но ни один фантаст не добился такого осязаемого одновременного пребывания в прошлом, будущем и настоящем и еще где-то. Хлебников так чувствовал.

В другом произведении поэт нашел математический образ для Ка, обозначив его корнем из минус единицы. Человек состоит из того, что он есть, и еще из того, что не он, это как бы вытесненная его телом из пространства его сущность. Чередование в мировом пространстве-времени гребней и спадов волн есть момент рождения (корень из единицы) и смерти (корень из минус единицы).

Путешествуя с Ка во времени, поэт видит смерть фараона Аменхотепа, когда он умирает с обезьяньим криком: «Манч! манч!» — потому что с этим же криком умирает когда-то бывшая фараоном обезьяна, убитая из ружья в далеком будущем.

Довольно сложное построение. Здесь придется понять, что прошлое, будущее, настоящее, разрозненные для человека, слиты в нечто единое во вселенском времени. Аменхотеп существует и в прошлом, и в будущем, ив настоящем Одновременно.

Впрочем, что здесь будущее и что настоящее? Даже свою биографию Хлебников видел в трех измерениях времени. Нам известно, что главным мигом своей жизни Хлебников считал знакомство с геометрией Лобачевского. Лобачевский начинал свою геометрию с опровержения постулата Евклида о параллельных прямых. До этого постулат Евклида ставил под сомнение поэт-математик Омар Хайям. Возникла плавная траектория линии мировых событий: Омар Хайям — Лобачевский — Хлебников. Хлебников мыслил В этом направлении интуитивно поэтически, когда писал: