Блокада - Анатолий Андреевич Даров

правда, что не особенно боялась. А ведь ты делаешь так, – она широко расставила ноги, подняла руки кверху и кинулась в другую комнату с истошным воплем:

– Господи, Царица Нябесная! Да где же мои лохматочки?

– А ты забыла, как под кроватью пролежала пять часов? Полезла, будто за вещами, да так и осталась там от страха.

– Так это ж была чуть ли не первая бомбежка…

– Пусть хоть последняя. Все равно ты трусиха. Подавай-ка лучше щи на стол. Митя, так ты останешься с нами, правда?

– Да останусь. Мне с вами тоже не страшно, – аромат щей и сами щи приблизились к самому его носу и заставили забыть обо всем на свете, кроме голода. «Будь что будет, – решил. – Я всего лишь человек, который живет только один раз, а за этот один раз успеешь понять, зачем живешь на земле! И какой земле – принимающей на себя столько раскаленной муки! И вот проносится теплое, животворящее дуновение легкого сногсшибательного ветерка. И я, как изголодавшийся пес, жадно его вдыхаю. Но вдыхать мало. Это поэзия сытых – вдыхать и вздыхать. Надо жрать, чтобы не издохнуть. Надо жрать! “Кушать” – это слишком мягко и, кажется, не совсем по-русски, “есть” – грубее и определеннее, но “жрать” – это по-звериному просто и жизненно. Да здравствует ныне щитейское!»

Обжигаясь, ел быстро. Хлеб (тот самый краеугольный кусок весь достался ему) крошил в щи – так теперь все ели: нравилось, как кусочки хлеба увеличивались, разбухали на глазах, но совсем раствориться им не давали, чтобы было что «подержать» на зубах.

Сестры, переругиваясь, будто не замечали такого необычного оживления за столом. Русские женщины гораздо деликатнее и психологичнее мужчин.

После ужина (был уже час ночи) Нина распорядилась:

– Я сплю на кухне, потому что встаю рано, чтобы никого не беспокоить. Митя в моей комнате, Тамара – в бывшей безработной.

Когда все улеглись, снова взвыли гудки, но как-то недружно.

– Это тревога холостая, как я сама. Все равно нипочем не встану, – сказала Тамара.

И правда, вскоре дали отбой. Дмитрий долго не мог заснуть: все тело было взволновано долгожданной и неожиданной сытостью.

«Кто это из наших полуклассиков ненавидел шипящие звуки? – Батюшков. Что бы он сказал на моем месте об этих щах? Вот Тургенев, очевидно, любил щи всех видов и подвидов: “Степка, хочешь щец?”»

…Скрипнула дверь и вошла Нина.

– Холодно спать одной, – шепнула.

– Наконец-то я могу спать спокойно, – бормотнула Тамара, засыпая.

Нина, прильнув к нему теплым, уже родным телом, прошипела в блаженную тишинную тьму:

– Спи, дура неумная.

21. Октябрьский праздник

Над свежеиспеченными в пожарах развалинами повисли красные флаги, беспомощные в безветрии, неяркие в свинцовом небе, непраздничные в хмуром городе. На площадях хрипят военные марши: репродукторы «отрывают» взахлеб, словно спешат вытрубить свою патриотическую норму выработки, пока с неба не грянет другая музыка.

Канун праздника. Вернее – праздник: все празднуют сегодня, чтобы обмануть немцев: назавтра ожидаются от них гостинцы и поздравления. Ни парада войск на Дворцовой площади, ни демонстрации не будет. Вот так и празднуют – заранее. Теперь все нужно делать лучше сегодня, чем завтра.

Рабочие получают по литру портвейна или коньяку, служащие и учащиеся по пол-литра, а все остальные стоят в очередях за пивом: пенсионеры, инвалиды, но больше старухи и дети. Дети жуют шоколад – получили по одной плитке.

Пиво тоже по карточкам, на объявленные талоны. Те, кто раньше его не пил, теперь тоже мерзнут в очередях. Раз дают, надо брать, да можно и променять на хлеб тем, кто умеет, выпив пару литров, кое-что почувствовать и кое о чем забыть. Знатоки утверждают, что качество пива нисколько не ухудшилось: «Степан Разин» не подкачал. Почти все берут сразу на несколько карточек, поэтому стоят в очередях у киосков с ведрами, как у водокачек… Переругиваются. Смотрят в небо. Прислушиваются. Редкие трамваи несут в себе тоже ведерное громыханье.

Очереди за папиросами еще длиннее, чем за пивом. Стоят больше мужчины. Много военных. Раньше военным все было без очереди. Теперь они сами понимают: все стали военными. Больше того, ленинградцы входили в легенду, творимую не в «Совинформбюро», а по всей стране, в великом и огромном русском народе, чутком к мукам и подвигу.

Слухи о залитом кровью городе дошли до фронта, близкого, но все же иного мира. Уже все знают, что в городе куда хуже, чем на передовой: голодней, безвыходней, беззащитней. Безнадежный Ленинград, отрезанный немцами от Большой земли, свои хотели отрезать и от его родного фронта. С тех пор, как саночки открыли навигацию, отпуска в город фронтовикам запрещены. Но штабные работники и военные корреспонденты, ежедневно наезжавшие в город по долгу службы, по долгу совести не могли скрыть правды от своих фронтовых товарищей.

О голоде в городе армия узнала не сразу, как не сразу пришел он сам. Скрип детских саночек, зловещий и скорбный, чудился на фронтовом снегу всем – и генералам, и солдатам. Армия содрогнулась, но осталась стоять на месте: была еще крепка, не хуже других, а духом сильнее.

Ленинград, еще так недавно бывший направлением главного удара всей войны, сдавленный теперь бульдожьей хваткой блокады, остался как будто в стороне. Сердцем войны стала Москва – вечная соперница.

Осажденный понял: теперь не до него. Он остался один на произвол остервенелой немецкой артиллерии. Он оставлен один перед лицом голода и холода – врагов страшнее немцев. Он остался один, потому что не нужен был больше войне, а если и нужен, то лишь как стратегический тупик. Он остался один на трипогибель блокады: голод, холод, огонь.

А жители осуждены просто на гибель. Стоят они в очередях, мерзнут, терпят. Жить-то хочется. Вот и мечутся они с Петроградской стороны на Выборгскую и с Нарвской заставы на Московскую, с Карповки на Охту, – и со всех сторон они везут и их везут – на саночках на кладбища: Волково, Митрофаниевское, Смоленское, Преображенское, Богословское Новодеревенское – мало ли их?

Не нужен был больше Осажденный войне, зато смерть от него не отказалась.

На Нарвской площади праздничное оживление. Она окаймлена очередями: на случай обстрела люди жмутся к стенам домов; ей последние дни везет: как будто вышла из полосы обстрелов и бомбардировок.

Но это только на время. Она еще не раз зальется кровью. Путиловский завод, комбинат «Красный треугольник», Балтийский вокзал – невыгодное соседство. Впрочем, настало время, когда военные объекты перестали существовать для противника: садисты артиллеристы садили куда попало, лишь бы по городу.

Из разбитых окон Дома