Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

— Наперегонки, — предлагает он.

Я низко наклоняюсь и начинаю работать руками. Мальчик не знает, во что ввязался. Я оставлю его, запыхавшегося, далеко за спиной, пусть даже у него хоккейные коньки, а у меня — пластмассовые фигурные, которые к тому же велики.

Мы с моим очаровательным мальчиком дважды объезжаем каток, и он выигрывает. Как выяснилось, я не в лучшей форме. Ну что ж, я доставила ему удовольствие. Когда мы скользим, уперевшись руками в колени, он переводит дух.

— А ты быстро бегаешь.

— Ты быстрее, — отвечаю я и тут же вижу, как на дальней стороне катка Уильям плюхается на лед. Несусь к нему, но после гонки я утомлена. Когда до него добираюсь, он уже плачет. Я склоняюсь над ним и пытаюсь поднять, держа поперек тела, но тут же сама растягиваюсь на льду.

— Черт!

— Я упал, — хнычет Уильям.

— Я тоже.

Я пытаюсь встать, но поскальзываюсь и опять падаю. Уильям хватается за меня, и мы, точно персонажи мультиков, барахтаемся на льду.

— Я не могу встать! — кричу я и начинаю смеяться.

Уильям не понимает намека. Ему всего пять лет, и он не смотрит телевизор. Но он, к моему удивлению, печально хихикает. Я восхищаюсь им. Ему не хочется кататься, в глубине души он уверен, что фигуриста из него не получится и что я это знаю, и все-таки пытается смеяться моей глупой шутке. Откуда Уильяму знать, как я горжусь своим чувством юмора? Почему он вообще должен об этом беспокоиться? Или нет? Может, всякому ребенку смешно, когда взрослый падает?

Я кое-как встаю и поднимаю Уильяма.

— Все в порядке? Ты ничего не сломал?

— Вряд ли. Иначе бы торчали кости.

— Хочешь уйти или попробуешь еще разок?

Уильям с тоской смотрит в сторону выхода и на мальчика в шлеме, который теперь катится задом наперед, продолжая напевать.

— А ты можешь показать, как это делается? — просит он. — Не просто тащить меня за собой.

— Конечно. Охотно.

Пятнадцать минут мы с Уильямом описываем крошечные кружочки в центре катка. Он трижды падает, но храбро поднимается и начинает сначала. Я объясняю, что надо держать ноги вместе и попеременно их переставлять, чтобы катиться вперед. Наконец он чувствует себя настолько уверенно, что готов сделать полный круг.

— Но только за руку, — требует он.

— Обязательно.

Это занимает очень много времени, тем более что мы катимся по внешнему кругу, но Уильям проходит дистанцию до конца. Он отталкивается только правой ногой, как будто левая у него парализована или деревянная. Но все-таки он катится.

— Ты молодец, — гордо улыбаюсь я, направляя его в сторону выхода. — Гораздо лучше, чем я в первый раз.

Уильям спотыкается о резиновый коврик.

— Очень странно. Как странно теперь идти.

— Всегда очень странно ходить, после того как покатаешься.

Он шатается и хватает меня за руку. Я удерживаю его.

— Знаешь, до того, как открыли этот каток, все катались на пруду, и одну его часть называли Дамской. Туда пускали кататься только женщин. Но не мужчин.

— Ты это прочитал в книжке?

— Да.

Я улыбаюсь и беру его за руку.

Мы стоим в очереди сдать коньки.

— Эмилия… — бормочет Уильям.

— Что?

— Пусть это будет еще один наш секрет. Потому что я был без шлема. А еще у меня все джинсы мокрые. Мама сердится, когда у меня мокрая одежда.

— У меня тоже промокли джинсы.

Он кивает.

— Значит, договорились? Каток — это секрет?

Я ощущаю внезапный прилив благодарности и тепла. Интересно, понимает ли Уильям, что молчание оберегает меня, а не его?

— Договорились, — отвечаю я.

Глава 17

Вчера вечером на родительском собрании воспитательница Уильяма значительно выросла в моих глазах. Теперь я не в силах говорить о Шарлин ничего, кроме хорошего. Я обожаю Шарлин, воспитательницу детского сада, у которой хватает смелости спорить с доктором Каролиной Соул.

Джек и Каролина дважды переносили встречу с воспитателем: один раз — из-за преждевременных родов, другой раз — потому что Джек застрял в пробке, возвращаясь со слушания. Назначить родительское собрание труднее, чем слушание по делу об убийстве, и оно предполагает куда большее количество сердитых телефонных разговоров. Я предложила Джеку встретиться с воспитательницей одному, но в детском саду настаивают на присутствии всей семьи, за исключением случаев, когда родительские отношения плохи настолько, что это будет причинять дискомфорт воспитателю. Видимо, натянутая вежливость Джека и Каролины все-таки вписывается в рамки нормы.

Если верить Джеку, они с Каролиной сидели на маленьких стульчиках по разные стороны восьмиугольного стола и слушали рассказ о том, как ловко Уильям оперирует разноцветными счетными палочками. Вдруг Каролина взглянула поверх головы Шарлин и увидела на стене один из рисунков своего сына.

— Что это? — спросила она.

Я буквально представляю себе ее длинный трясущийся палец. Наверное, ногти у Каролины идеальной формы, бледные, продолговатые, безукоризненно чистые. Скорее всего она не пользуется лаком.

— Разве не прелесть? — живо отозвалась Шарлин. — Мы посвятили целый стенд семейным отношениям. Дети рисовали свои семьи. Позвольте я покажу вам рисунок Уильяма, он очень оригинальный.

Она сняла рисунок со стены и положила на стол. Уильям изобразил в центре листа самого себя, в красной кепке. Рядом с Уильямом стояла Каролина. Он нарисовал ее одного роста с собой, раскрасил волосы коричневым и приделал очень длинный нос, похожий на морковку. С другой стороны стоял Джек, тоже одного размера с Уильямом и в такой же красной кепке. Рядом с Джеком виднелась фигурка поменьше, круглая, с рыжими волосами. Уильям нарисовал меня. А в воздухе надо мной витало нечто бледное, оранжево-розовое, почти невидимое. Ребенок с крылышками.

— Он изобразил свою сестру в виде ангела, — объяснила Шарлин. — У меня чуть сердце не разорвалось, когда я увидела.

Каролина взяла рисунок и уставилась на него. Ее руки, такие умелые и спокойные, когда приходится рассекать кожу, мышцы, брюшную стенку и матку, тряслись так сильно, что кусок картона прыгал в пальцах. Шарлин инстинктивно потянулась за рисунком.

— Доктор Соул! Каролина!

Каролина вздохнула, а потом внезапным уверенным движением, как будто ее руки обрели привычное спокойствие, разорвала рисунок.

Шарлин охнула и выхватила лист. Он был разорван почти полностью, только снизу осталась полоска шириной в дюйм.

— Как вы смеете, — дрожащим голосом произнесла Шарлин.

Каролина отвела взгляд.

— Как вы могли! Это рисунок Уильяма. Он принадлежит ему, а не вам. Это — мой класс. Я не позволю уничтожать рисунки в моем классе.