Мэбэт - Александр Григоренко

— Не плачь, — сказал Мэбэт, — мне не страшно. И ты не поддавайся страху и не позволяй горю сломить тебя. Вам ничего не грозит: я это знаю. Иди, приготовь побольше еды. Хадне приведет добрых людей, их надо отблагодарить за помощь.

Рыдающая Ядне побрела в становище: она ничего не смогла делать — мясо выскальзывало из ее рук, она опрокинула котел и залила кипящей водой очаг. Все сделала Хадне.

Мэбэт терпеливо ждал ужина, все так же забавлялся с внуком, а после еды забрался под шкуры и уснул. Только дед и внук спали той ночью. Ядне стонала и Хадне всхлипывала, обнимая ребенка, с которым после ухода Хадко они спали в одной постели.

Перед рассветом, когда луна коснулась краем черных деревьев, Мэбэт выбрался из постели и произнес голосом свежим, будто не знавшим сна.

— Вот оно — мое утро.

Откинув полог, он обернулся, глянул на спящего внука и вышел. Снег легким шорохом отзывался его шагам. Ядне понадобилось время, чтобы опомниться. Она вышла из чума и побежала по следам Мэбэта, проваливаясь в снег, доходивший до колен. Без удивления она заметила, что следы Мэбэта совсем не глубокие.

Ядне застала мужа уже лежащим в колоде: руки его были вытянуты вдоль тела и на устах осталось отражение покоя. Она кричала, трясла Мэбэта за плечи — он не отзывался. Следом прибежала Хадне. Она вырвала клок из песцового воротника и поднесла к лицу Мэбэта.

Мех не шевелился. Мэбэт умер.

Время, которое он потратил, чтобы пройти Тропой Громов через одиннадцать чумов искупления, не входило в число его земных дней — поэтому и жена и невестка считали, что смерть настигла Мэбэта через четыре дня после возвращения с охоты на седого медведя. Так же и до сих пор считают те, кому известна земная жизнь любимца божьего. Это заблуждение — вполне понятное, не стоит поправок и тем более порицания.

Ремни режут руки, оставляя рубцы на ладонях Хадне. Белый олень и Войпель вместе с ней тянут гроб Мэбэта на ветви сосны, той самой, где уже год покоится тело Хадко.

Добрые люди не пришли.

Вот уже гробы качаются рядом, и Женщина Пурги дышит тяжело. Старая Ядне плачет, но невестке не до слез.

Не о горе были ее мысли в то утро.

Если оставлен род мужчинами, то их место займут женщины. Хадне стала во главе рода Мэбэта. Даже когда ее сын Сэвсэр подрос и мог повторить семь шагов своего отца, она оставалась вожаком и не отдавала власти никому. В ней хватило силы и разума для власти.

Никто не посмел тронуть семью божьего любимца. Женщина Пурги не нашла себе нового мужа — она его и не искала. Одно время приходили к ней свататься — Хадне женихов пальмой прогоняла. Не желала она себе другого мужа после Хадко, а еще больше не хотела отдавать чужому власть над семьей.

Ядне во всем слушалась Хадне, так же как когда-то невестка повиновалась ей.

Прощальное слово Сэвсэра

Ядне была моей бабкой. Хадне — моя мать. Теперь они уж давно умерли, ветер раскачивает колоды с их костями — мир их костям, мир их душам.

Я, Сэвсэр Светлоглазый, рассказал историю моего деда Мэбэта Сильного, прозванного любимцем божьим.

При его жизни я был слишком мал. Из того, что могли видеть мои глаза, ничего не осталось в памяти. Но рассказанное мной — правда.

Путешествие Мэбэта по Тропе Громов явилось мне во снах — о нем я узнал раньше, чем о земной жизни моего деда. В ту пору, когда совсем немного слов умел выговорить мой рот, и разум не мог постичь увиденного, снился мне высокий человек в красивой малице, идущий по снегу. Он приходил ко мне каждую ночь, и так продолжалось из года в год — до той поры, пока я не подрос и не научился говорить внятно и разумно. Об этом бесконечно продолжающемся сне я рассказал своей бабке. Ядне не приняла мои слова всерьез. Но я был настойчив и тогда она попросила меня описать облик того человека. Я рассказал подробно и точно, ибо человека того видел каждую ночь и знал как собственные руки.

Ядне поразилась — она узнала в том человеке своего мужа. Она спрашивала меня о цвете его волос и глаз, об узорах на одежде, об оружии, просила рассказать, как выглядела собака, которая бежала рядом с ним. Если я не мог ответить ей сразу, то ложился спать и, проснувшись, отвечал точно. В конце концов, у Ядне не осталось никаких сомнений в том, что Мэбэт, ее муж, поселился в моем сне и живет жизнью, о которой они ничего не знают. Бабка рассказала обо всем моей матери — и мать удивилась.

Я рос, научился владеть луком, принес первую добычу — небольшого черного глухаря — но человек с собакой, идущие по снежной тропе, не покидали моих снов. Они живут в них до сих пор, когда я уже стар и никого из тех, о ком рассказано в моей повести, нет среди живых. И потому, пока есть еще во мне дыхание, история Мэбэта не закончена и я спешу отдать ее людям, чтобы она не исчезла вместе со мной.

А в пору детства больше человека занимал меня пес. Войпель прожил после смерти хозяина еще года три. В моих играх он был верховым оленем и покорно возил меня, только ворчал, когда я прыгал на его старой, израненной спине… Он ушел умирать в тайгу, как велит обычай собак, когда я уже имел достаточно разумную память, чтобы запомнить его. Пес, сопровождавший человека в моих снах, был Войпель — скоро в этом у меня не осталось никаких сомнений.

Убедившись в том, что правда приходит через сон, я начал донимать Ядне и Хадне, чтобы они поведали мне о земной жизни Мэбэта. Не только из любви ко мне, но считая мои сны проявлением высшего, они терпеливо рассказывали, не смущаясь тем, что об одном и том же приходилось говорить много раз, изо дня в день, из года в год. Но здесь так же совершалось необыкновенное, ибо со временем в их памяти истории становились грубее и короче, в моей же — обрастали подробностями. Так появились цвета, запахи, я мог различать голоса и даже ощущать кожей тепло и холод, силу ветра, страх и боль. С годами память моя, как древесная ветвь, покрывалась осенним инеем, и скоро снег сменил иней, ветвь гнулась под его тяжестью — и вот обрушился снег. Так с уст моих упала повесть о моем предке, которого я не помню.

Когда я стал седым и одиноким, встретился мне чужой земли человек. Был он не нашего обличья и попал в тайгу из краев, о которых мы не знаем. Жизнь его была темна: узнал я о ней только то, что народ изгнал того человека за какую-то провинность, о которой он избегал говорить даже тогда, когда прожил в моем становище несколько лет и научился говорить по-юрацки. В благодарность за то, что я не прогнал его, кормил и привечал, как родственника, гость обучил меня тайному умению своего народа — хранить слова и звуки на поверхности вещей. Он сказал мне, что слова умирают так же, как умирают животные и люди. «Слово, сказанное самому себе, умрет вместе с тобой, — говорил мне тот человек. — Вокруг тебя совсем нет людей, и если есть в тебе слова, которые по твоему желанию, должны остаться после тебя, их нужно сохранить». Я ответил, что такие слова есть во мне, и рассказал ему все, что видел во снах и слышал о земной жизни Мэбэта. Человек тот был удивлен не меньше, чем в свое время удивились моя бабка и мать. Он тут же попросил меня принести ему кусок ровдуги и нацедить чашку оленьей крови. Он заострил ножом древесную палочку и начал учить меня знакам — это и были слова, которые можно увидеть. Я обучился быстро, хотя ум мой к тому времени был уже не столь подвижен, как в молодые годы.

В месяц, когда солнце не поднимается выше плеча человека и холод опускается на тайгу, мы не выходили из чума (разве что по надобности или наколоть дров: в лето и осень способствовала мне удача, охота была доброй и запасы велики), занимаясь рисованием на ровдуге зримых слов. Пришельца настолько захватила история моего деда, что он просил меня рассказывать ее вновь и вновь. Он говорил мне, что ее надо уберечь от смерти в назидание другим людям. Его речи мне нравились. События, перемешанные в моей голове, мы складывали одно за другим, как складывают узор из разноцветного бисера — и в тех трудах провели время до весны.

Когда потемнели и поползли со склонов снега, тот человек исчез. Вышел поутру из чума — и больше я его не видел. Пока было перед моими глазами его лицо, я помнил его имя. Не стало лица — не стало имени: вымыло его из моей памяти, как весенняя вода вымывает листья и хвою из-под прибрежных камней… Мир тому человеку, если он жив, мир его костям и покой душе, если он умер. Только кажется мне, что это был не человек. Кто он — я не знаю, но душа моя принимает все, чего не видят глаза и не постигает ум. Благодарение вам, бесплотные, вечное благодарение! Сколь часто вы являетесь ко мне, в образе людей и животных — и сколь близко к вам прошла моя жизнь. Все, что есть в этом мире — все от вас. Потому я не одинок, хотя уже много лет только редкие прохожие видят меня.

Теперь и смерть не столь страшна, потому что есть у меня ровдуга, покрытая знаками из оленьей крови. Нет во мне страха, что она исчезнет после того, как я уйду к небесным дымам — сгорит, утонет, пропадет, как может пропасть всякая вещь. Нет во мне беспокойства, что среди моих соплеменников не отыщется людей, умеющих сохранять слова на поверхности вещей и видеть то, что положено слышать. Душа моя твердо стоит на том, что в той ровдуге спрятана не моя воля и не моя весть. Эта воля и весть сильнее людской воли и людских слов — потому я и спокоен и не думаю, что нужно говорить чего-то сверх сказанного мною.