Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Михаил Забоков

— И можно рассчитывать на аванс?

— Какой базар! — жизнерадостно воскликнул Буль, пораженный несообразительностью бурильщика.

Он подозвал официанта и заказал бутылку коньяку для нас и стакан апельсинового сока для себя. Перехватив недоуменный взгляд бурильщика, Буль деловито пояснил:

— Сам я не пью, адекватно. Эскулапы базланят, что алкоголь подавляет мужскую потенцию. Да и работы в последнее время — невпроворот. Так что я в полной завязке. Иногда разве что, под конкретную закуску, ну, там, селедочку с лучком вместе с рассыпчатой отварной картошечкой могу себе позволить типа выпить граммулечку беленькой или под шашлычок где-нибудь на полянке у костерка с нехилой телкой пригубить зачуток портвешка. — Тут он замолчал, потом с горечью добавил: — Вот же, блин, какой нерушимый союз профуфукали, падлы! — и без всякого перехода, обращаясь главным образом к искусствоведу, успокоил его: — Да ты не боись, она как цацки свои наденет штук на двадцать зеленью, так ее от образованной ни за что не отличишь.

— Нет-нет, а вот этого вовсе не надо, — скороговоркой отвечал искусствовед. — Скромность, знаете ли, украшает человека.

Вернулся официант с заказанными напитками. Его появление знаменовало собой апофеоз застольного торга: ведь если до раскупорки авансовой бутылки беседа носила характер светского трепа без особых обязательств с обеих сторон, то с момента ее распития высокие договаривающиеся стороны вступали уже в иную стадию протокольного этикета, когда отказ от принятых на себя обязательств в кругах деклассированных нефтепромышленников всегда считался дурным тоном, а в среде авторитетных завсегдатаев подобных дипломатических раутов-базаров — «чисто западло».

Искусствовед с бурильщиком уже по сути скрепили своими подписями протокол о намерениях. Для единодушного решения жюри не хватало лишь мнения философа. Он задумчиво смотрел на стоявший перед ним бокал с коньяком, устремившись мыслью куда-то далеко-далеко, за туманные горизонты сознания. Вернуть его на грешную землю вызвался молодой бурильщик. С особо проникновенной интонацией, желая подчеркнуть всю значимость наступившего момента, он сказал как можно доверительнее:

— Твое слово, батя!

Его голос источал такую теплоту и нежность, звучал с такой пронзительной, до самых печенок, искренностью, на какую способен только преданнейший из сыновей, почитающий родного родителя настолько, что в память о нем называет свой рыбацкий баркас просто и коротко — «Батя».

— Цыц ты, малявка, — огрызнулся философ.

Чтобы удержать ускользавший из рук ящик коньяку, теперь уже в уговоры пришлось вступить искусствоведу.

— Какие могут быть сомнения? Обратимся к фактам, которые, как известно, — упрямая вещь. Ведь мы уже один раз единогласно проголосовали за нее. Так? Так! Да и в самом начале, когда она еще не была назначена кассиршей, кто, как не ты, выставил ей высший балл? Между прочим, твоя шестерка — была единственной! Что же теперь ты сомневаешься? Где твои моральные устои? Или она уже подурнела за эти полчаса?

Искусствоведу нельзя было отказать в иезуитской строгости приведенных доводов. Более того, используя данную аргументацию, он и меня привлекал на свою сторону баррикад. Ведь я сам в немалой степени способствовал тому, что злополучная кассирша — плод моего воспаленного воображения, искусственное создание новомодных избирательных технологий, мой художественный вымысел — превратилась из объекта мифотворчества в реальную претендентку на пост первой красавицы круиза.

— Так то ж была игра. Мы же не всерьез ее избирали, — попытался оправдаться философ.

— Ничего себе игра! Чуть было не оставили меня без причитающейся дозы. Нет, это уже не игра, это — беспощадная правда жизни!

Философ с какой-то безнадежной опустошенностью смотрел в мою сторону, должно быть, пытаясь найти во мне последний оплот обороны. Но чем я мог ему помочь? Эта коза на двух ногах, принявшая обличье кассирши, уже зажила своей, самостоятельной жизнью, никоим образом не зависящей от нас, — вечно страждущих сотворить себе кумиров, тем более таких, за которых проплачено коньяком. Слабым лучом надежды еще теплилась мысль — чем черт не шутит! — что наша писаная красавица прикована с детства к инвалидной коляске. В конце концов, мы ведь так и не видели ее в полный рост, и что она там прячет под столом — одному только Булю известно. Хватаясь как утопающий за соломинку, я обратился к коньячному магнату:

— А не могла бы ваша протеже продемонстрировать нам свою девичью стать?

— Обижаешь, братан! Можешь поверить мне на слово, чувиха, как безотказный джип «Паджеро», рвет по бездорожью — чисто сто пудов.

— Ну, так, для проформы, — примирительно сказал я. Буль нехотя обернулся и, поманив пальцем девицу, обратился к ней ласково:

— Птичка моя, взмахни крылышком, подлети к нашему столику. — И уже обращаясь только к нам, тихо добавил: — Мужики, типа уговор у нас будет: всё строго между нами, мы же пацаны воспитанные!

После такого призывного токования птичка стряхнула с себя ватную дрему и, словно дождавшись наконец давно лелеянного сигнала, легко вспорхнула с насиженного стула. Ее полет к нам достоин пера поэта-орнитолога. Плавно покачивая крылами-бедрами, выгибая спинку и поводя в такт с каждым грациозным взмахом крыла всеми изгибами своего гуттаперчевого тела, она парила в табачной дымке прокуренного бара подобно сытой чайке, упоенно наслаждавшейся полетом уже не столько ради поиска добычи, сколько во славу самого процесса воздухоплавания. Только ограниченные пространства питейного заведения не позволили нам и дальше упиваться этим бесподобным зрелищем свободного птичьего парения. Мы, как зачарованные, смотрели на спланировавшую к нам с небес птаху, покрытую оперением из цветастого бикини и местами окольцованную золотыми цепками и кулонами.

— Чао, мальчики, — прочирикала птичка. — У вас ко мне дело какое или просто познакомиться как бы решили?

Мы сидели молча, будто набрав в рот воды, и неотрывно таращились на девушку. Она же, словно не замечая прикованных к ней взглядов, похоже, не испытывала ни малейшего смущения от своей наготы, только постреливала глазками и невозмутимо улыбалась. Бесстыдно-вызывающая естественность, с какой держалась девушка, просто ошарашивала.

— Послушай, детка! Тут пацаны типа интересуются — а куда, собственно, мы плывем? — задал вопрос находчивый Буль.

— Ой, да я и сама как бы не знаю. Вроде в Африку. Кажется, в Касабланку. Это ведь в Африке? Да? Алжир, или Египет, или что-то типа того.

Избирательный подход без пяти минут победительницы конкурса «Мисс Круиз» к политической карте мира всех несколько насторожил. Рассеять тягостные сомнения тут же поспешил искусствовед. Не отказывая себе в удовольствии снисходительно улыбнуться, а также желая показать, что и мы не лаптем щи хлебаем, и на каждое «как бы» и «типа того» у нас у самих найдется своя «креативно-харизматическая парадигма», он важно произнес:

— Выстроим дискурсивную цепочку. Вот вам начальный слог: Ma…

— Ma… — в тон ему повторила красотка.

— Еще раз. Ma…

Девушка мило закатила кукольные глазки и зашевелила губками, пытаясь, должно быть, механическим подбором той или иной буквы угадать всё слово целиком.

— Махачкала, — то ли в шутку, то ли всерьез проворковала она.

— Не совсем. Но уже лучше. Еще раз. Ма-рок…

— Маракуйя.

«Во блин, повезло! Она к тому же и типа того глуховата чуток, если как бы путается в гласных», — решил я, мысленно примеряя к себе новый для меня лексикон.

— Ну вот, уже совсем тепло. Еще разок. Ма-рок-к…

— О! Марокко!

— О!!! — радостно завопил искусствовед, дождавшийся наконец-то снизошедшего Божьего озарения. — Ну вот, видите, я же говорил. Исключительно одаренная и сообразительная девушка! На лету всё схватывает!

С позволения Буля птичка отправилась в обратный путь, преследуемая нашими неотрывными взглядами.

— Ну что? Чем не «Мисс Круиз»? Нет, пацаны, не сомневайтесь, такая и в Африке не подведет. Все мужики Египта и Алжира зальются горючими слезами, любуясь красотой русской женщины. Так не посрамим же матушку Россию!

В произнесенном Булем заключительном слове от внимания собравшихся не укрылось, по меньшей мере, два обстоятельства: во-первых, — даже не знаю, как ему это удалось, — он ни разу не употребил какого-нибудь новомодного слогана, а во-вторых, ратуя за официальное признание своей спутницы первой красавицей круиза, он, оказывается, не столько тешил свое самолюбие, сколько неистово болел душой за Родину-мать, престижу которой может быть нанесен невосполнимый урон, если только полагаться на невзыскательные вкусы весьма сомнительных членов жюри.

Нечего и говорить, что подобная недоверчивость нас сильно покоробила. Да, нас можно кое-чем заинтересовать, но чтобы купить нас — никогда! Поэтому дабы показать, что понимание чувства прекрасного не утрачено нами безвозвратно с давешним проездом тарантаса княгини Волконской по сибирской глухомани и что на коньяке для нас свет клином не сошелся, а уж некоторое короткое время мы и вовсе можем обходиться без него, — члены жюри и я вместе с ними дружно перешли на капитанский коктейль дня «Good Father». И лишь после того, как была выдержана необходимая пауза, продолжительность которой приличествовала молчаливому выражению нашей обиды, точнее говоря, пространственным меркам нанесенного оскорбления и временным границам уязвленного достоинства, — мы уже с чистой совестью «залакировали» смесь равных количеств скотча и ликера «Amoretto» армянским коньяком.