Солнце восходит на западе - Николай Февр

Поэтому неудивительно, что когда мои соседи узнали, что я приехал из Европы, не интересовались тем, как там разрешены социальные проблемы и налажена общественная жизнь, какие политические сдвиги произошли там за последние годы и какие можно ожидать в будущем, а спрашивали, главным образом, о том, что у нас дают по карточкам, а что без них, затемнены ли города, до которого часа можно ходить по улицам и не отобрали ли на время войны у жителей радиоприемники?

И когда на последний вопрос слышали отрицательный ответ, то никак не могли придти в себя от изумления, ибо "родное советское правительство" в первый же день войны, под страхом расстрела, приказало жителям сдать все радиоприемники. Правда, таковые в Советском Союзе имеются у редких счастливцев. Вся остальная масса радиослушателей должна удовольствоваться стандартными громкоговорителями, подвешенными в комнате у каждого из них и обладающих замечательным для советской власти свойством: — передавать только одну, утвержденную свыше, программу своей городской станции. В таком радио-рупоре надо лишь повернуть выключатель и, независимо от вашего музыкального вкуса, комната ваша сразу же наполнится могучими звуками "песни о Сталине", "о Кагановиче", "о Ворошилове". Впрочем, среди этих "индивидуальных песен" бывают и "коллективно-прославляющие". Какой то остроумный советский композитор создал "песенку о ЦК ВКП(б)" убив этим сразу не двух зайцев, а по крайней мере — два-три десятка.

— Эх, житуха, — со вздохом произносит кто то, с шумом поворачиваясь на другой бок, который день, уж, кости по полу таскаешь…

— А раньше, что небось, с плацкартой на мягкое место ездил? — спрашивает его сосед.

— Мягким местом — на твердом буфере, — отвечает первый и оба смеются его шутке.

Еще немного и вагон совсем затихает. Только шепчется еще молодежь из днепропетровской консерватории. Скоро умолкают и они. После этого — тишина, храп и стук колес. Однообразно выстукивают они какую-то монотонную песенку без слов. Грустную песенку о всех нас путешествующих и о всех иных, страждущих, недугующих, плененных, убиенных и в рассеянии сущих.

Засовываю под голову чемодан "в основном" заменяющий подушку и, заткнув щели в полу собственной спиной, пробую "переключиться" на сон. Однако, заснуть не так легко. И от непривычной постели и от массы самых разнообразных впечатлений, которыми меня так щедро одарили последние два месяца, прошедшие с того времени, когда я где-то около Ровно, вторично переехал бывшую границу Советского Союза.

Утром вагон начинает оживать. Со скрипом отодвигаются тяжелые двери. Снаружи — мелкий дождь и свист ветра.

— Девочки, у кого есть соль? — восклицает одна из консерваторок, доставая из мешка завтрак. Но позавтракать ей так и не удается. Поезд начинает особенно громыхать колесами на скрещивающихся путях, как это всегда бывает перед большими станциями. Через открытую дверь вагона, сквозь мелкую сетку дождя, виднеются огромные фабричные трубы, целый лес труб. И еще через несколько минут, на обгорелых стенах старого екатеринославского вокзала, я читаю черную, облезлую надпись: — Днепропетровск.

XIV. Днепропетровск. О большевистской скромности. Под фабричными трубами

Днепропетровск… Из этих составных слов получилось новое название Екатеринослава. Одно составное — Днепр — осталось. Вот он, спокойный и величавый, течет неторопливо у самого города. Второе составное — Петровский — исчезло.

Да, Петровский, председатель ВУЦИКа, другими словами — президент Украинской Советской Социалистической Республики, т. е. "украинский Калинин" — исчез. Не умер, не убит, не расстрелян, не сослан, а именно — исчез.

В 1937 г. он был вызван советским правительством из Киева в Москву и после этого пропал без вести. Был человек и нет его.

Президент Украинской ССР, второй по величине советской республики, республики с населением в семьдесят миллионов человек, в переводе, скажем, на американские масштабы, фигура значительно крупнее, чем губернатор штата Нью-Йорк.

Трудно себе представить, что бы было в Америке, если бы в один прекрасный день губернатор штата Нью-Йорк был бы вызван в Вашингтон и, уехав туда, пропал бы без вести. Что бы творилось в американской общественности? В конгрессе? В редакциях газет? Это было бы равносильно концу света.

В социалистическом государстве исчезновение президента Украинской Республики прошло незамеченным. Общественность — молчала. Верховный совет СССР — молчал. Газеты — молчали. Только отдельные советские граждане, встречаясь с друзьями около особняка на Фундуклеевской улице, где жил исчезнувший всесильный председатель ВУЦИКа, незаметно, бровью, показывали на особняк и понимающе кивали головами.

Так никогда и не узнали граждане Украинской ССР, что именно случилось с их президентом, после того как за ним закрылись тяжелые ворота Кремля. Позже была арестована его семья и про нее точно известно, что она расстреляна. Куда же девался сам президент, на столе у которого неизменно лежал свеженький, только что вышедший из печати, том сталинской конституции, обеспечивающий неприкосновенность советских граждан, так и осталось неизвестным.

Случай с Петровским, отнюдь, не единственный уникум пропажи крупных деятелей социалистического государства. Год спустя в Москву был вызван прославленный командующий Дальневосточной армией маршал Блюхер. И прибыв в Кремль — исчез без следа и без всякого шума. Только удивленные красноармейцы обнаружили в один прекрасный день, что портреты исчезнувшего маршала, украшавшие стены всех казарм, чьей-то невидимой рукой были оттуда изъяты. И все.

Впрочем, надо заметить, что в истории российского государства подобное бесследное исчезновение видных государственных деятелей, вызванных высшей властью к себе, происходит не впервые. Точно так же, семь или восемь веков назад, иногда бесследно исчезали русские владетельные бояре и даже удельные князья, вызванные татарским ханом в свою ханскую ставку. И лишь много времени спустя, от сбежавших холопов или болтливых татар, русские люди узнавали, что прогневавшийся хан приказал, прибывших к нему бояр или князей, положить на землю, накрыл их досками и на этих досках пировал со своими приближенными до тех пор, пока из провинившихся феодалов не вылезли наружу кишки.

Надо думать, что этот оригинальный способ наказания, в передовом социалистическом государстве, признан устаревшим и кремлевский хан, вряд ли, пирует с членами политбюро на досках, наваленных на тела петровских, блюхеров и сотен им подобных. Однако, историческая аналогия от этого нисколько не страдает. Ибо результат остается тот же: — провинившиеся вельможи больше в свои владения не возвращаются, а их кишки, разумеется, тоже тем или иным способом, оказываются — снаружи.

Примерно с такими мыслями в голове, пробирался я дождливым осенним утром, сквозь густую вокзальную толпу Днепропетровска.

Читателя, пожалуй, может интересовать и сама, так сказать, техническая сторона приезда в новый город в условиях войны и оккупации. Вот, приехал человек, вышел из вагона, очутился на вокзальной площади. А дальше?

Дальше не так просто. Гостиниц для приезжающих нет. Все они заняты военными. В лучшем случае можно, где-нибудь на окраине города, наткнуться на вывеску: — "постоялый двор", но надо иметь много мужества, чтобы остановиться в таком заведении. Обычно, это огромная комната, в которой на полу, вповалку, спит человек сто. Ресторанов нет, столовых тоже. Времена не туристические и если бы какой-нибудь экстравагантный путешественник, вздумал в эти дни проехаться по этим местам, то он уже с первой остановки взял бы курс назад.

Поэтому для того, чтобы в это суровое время, приехать в какой-нибудь русский город, надо было иметь какую-то точку опоры. Для меня такими точками являлись повсюду корреспонденты "Нового Слова", которые в этом отношении были звеньями более ценной организации, чем все туристические агентства мира.

Как создавались корреспонденты "Нового Слова" на оккупированной территории? Газета эта оказалась первым и единственным мостом, переброшенным из русского зарубежья на родину и тот процесс, как по этому мосту стали ходить люди и, обгоняя людей, летать через него мысли, является, несомненно, любопытным. А происходило это очень просто. У какого-нибудь военного переводчика, оказывался экземпляр "Нового Слова", полученный им по полевой почте. Этот экземпляр начинал переходить из рук в руки.

Ведь это была первая русская газета, которую вчерашние советские граждане держали в своих руках и читали в ней о советской власти как раз то, что они сами о ней думали. Только тот, кто прожил четверть века в условиях неслыханного полицейского режима и морального гнета, без возможности произнести хоть одно слово протеста, может оценить всю значительность этого момента. Газета зачитывалась буквально до дыр.