Демидовы - Евгений Федоров

— Так ты и будешь Аннушка?

— Осподи, — отодвинулась кержачка. — Да кто ж ты такой?

Сокол уселся рядом, опустил голову. На пушистых ресницах молодки повисла слеза.

— Да кто ж ты такой? — повторила она. — Знать, тятьку видел, коли крест его. Что с родимым?

— Беглый я, демидовский, — сказал Сенька. — Тятьку твоего видел и благословение принес, Аннушка…

— Тятенька, родимый, что же с ним? — Глаза ее покорно, жалобно ждали.

— Эх, Аннушка! — вздохнул Сокол. — У Демидовых один конец…

— Загубили… Душегубы…

Она упала ничком в душистые травы, круглые плечи ее вздрагивали. Платок сполз с головы, толстая коса разметалась по сену. Сенька бережно гладил вздрагивающую Аннушкину спину.

Весь день она ходила строгая и печальная. Развела огонь, дверь заложила на крепкий запор; варила травы да коренья. Обмыла Сенькины раны настоем на травах и перевязала их.

Сенька Сокол хоронился в лесной избушке. В сеновале был скрытый лаз в овраг. Овраг густо порос черемухой да орешником. Однажды на заимку приехал приказчик Мосолов и привез припасы. Наглый бывший купчина, как барышник на конской ярмарке, бесстыдно разглядывал Аннушку.

— Добрый кус припрятал хозяин, — сказал он кержачке, стараясь обнять ее.

Она жестко ударила его по рукам:

— Не лапай, не твоя! Скажу Акинфию Никитичу — на осине повесит.

Приказчик остыл, снял колпак, поклонился кержачке:

— Прости, пошутковал малость.

Упругим шагом она прошла мимо, строгая и красивая.

Сенька пережидал приказчика в овраге; недовольный, он крушил кусты черемухи, орешника. Злое, оскорбленное чувство поднималось в его сердце. Сам себя спрашивал и безжалостно казнил: «Кто ж она? Чего она приросла к заимке? Убили мужа, батю, и она принимает убийцу? Неужто любит его?» От этой страшной догадки загоралась ревность. Часто, издали наблюдая за Аннушкой, он поражался ее строгой красоте, и тогда со дна души его поднималось теплое чувство.

Разгрузив возок, Мосолов отдыхал часа два. Разостлав пеструю конскую попону в тени, поджидал, пока отдохнут кони. Аннушка не пускала его в избушку. Он косился и просил жалобно:

— Пусти в хозяйский курятник…

Кержачка перед самым носом закрыла дверь на крепкий запор и не вышла из избушки, пока не уехал приказчик…

Акинфий Демидов, занятый заводскими делами, давно не бывал в бору. Каждое утро Аннушка пугливо, с ожиданием поглядывала на лесную дорогу, прислушиваясь, не раздастся ли конский топот.

Сенька поправился, окреп, подолгу бродил по лесу, принюхивался клееным запахам. В глухом горном озере купался, тело наливалось силой, ночью приходил крепкий, здоровый сон. Часто на сеновал приходила Аннушка и, затаив дыхание, слушала про отца. Подобрав босые ноги под сарафан, она, положив голову на колени, пригорюнясь, смотрела на беглого…

Звездной ночью Сенька просыпался на сеновале и думал: «Что же дальше?» Во тьме плыло строгое, молчаливое лицо кержачки. Он спускался в потайной лаз и прислушивался. В горнице спала Аннушка; доносилось ее спокойное, ровное дыхание. Он долго сидел перед дверью, пока не зажигалась ранняя заря; тогда неслышно уходил в лес.

Негаданно на заимку примчался Акинфий Никитич. Усталый после долгих блужданий по лесу, Сенька возвращался на сеновал; в избушке горел поздний огонь. На поляне нетерпеливым конским копытом взрыта земля, темнел помет.

«Приехал хозяин», — догадался Сокол, и сердце его сжалось. Как тать, неслышно пробрался он к избушке и заглянул в нее. В светце горела лучина; за столом сидел Акинфий Никитич, брови сурово сдвинуты; гость жадно ел, двигались крутые скулы. Неподалеку от стола, скрестив по-бабьи руки, стояла Аннушка и молча следила за Демидовым. Большие уши хозяина при еде медленно двигались; огромными жилистыми руками он ломал краюху хлеба. За стеной в сарае заржал жеребец.

На душе Сеньки стало неспокойно. Свет в горнице погас. «Укладываются спать», — подумал Сокол, и ревнивое чувство обожгло его. Потайным лазом он пробрался на сеновал; сердце продолжало гудеть; в висках стучала кровь. Он жевал, грыз духмяные стебли высохших цветов; расстегнул ворот рубахи, но ночная прохлада не остудила его, и сон упорно не шел. В щель видны были звезды, и одна из них — самая крупная — синеватым светом мерцала над зубчатой елью…

Ночная тишина; за стеной хозяйский конь хрупал сено.

Сенька спал или не спал — не помнит. Открыл глаза, перед ним стояла Аннушка. В правой руке она держала топор.

— Вставай, — строго сказала она ему. — Вставай! Он спит. Самое время…

Кержачка подала ему топор, он послушно взял его. Она в ожидании опустилась на траву.

— Иди, что ли! — сказала она злым голосом.

Сенька покорно поднялся и опустился в лаз. Долго стоял он перед дверью; за ней гудел богатырский храп; толкнул дверь — она без скрипа подалась.

«Обдумала и петли смазала», — обожгла Сеньку догадка.

Акинфий Демидов лежал на лавке, положив голову на седло…

Аннушка, чутко насторожившись, долго поджидала беглого. На сеновале посветлело. Из лаза показалась курчавая голова Сеньки; потом весь он вылез грузно, словно налитый свинцом. Тяжело поднимая ноги, он медленно взобрался на сеновал и опустился рядом с ней. Зло отбросил топор. Глаза Сеньки потемнели, он опустил их. Руки дрожали. Аннушка протянула руку и приласкала кудри. Торжествующим голосом она спросила беглого:

— Прикончил?

Он отвел ее теплую руку, решительно потряс головой:

— Не могу. Не разбойник я…

Лицо кержачки побледнело; она поднялась и, шатаясь, высокая, стройная, пошла к выходу.

Над бором широким заревом занялась заря. Сенька видел, как Аннушка сидела на пне подле избушки и горько плакала.

Акинфий Демидов умчался на завод, а Сенька Сокол два дня рыскал по лесу. Неспокойные думы терзали сердце.

«Эх, Аннушка…» — и сам досказать не мог. Загадывал и не мог отгадать: люба или не люба?

Был рядом Акинфий, лютый враг, и умчался. «Зачем упустил? — укорял себя Сенька. — Неужто одни разбойники убивают?..»

На третий день, утихомиренный, он вернулся на знакомую поляну. Перед избушкой стояла Аннушка. В синей кофточке, простая и близкая, она пристально смотрела на тропку — поджидала кого-то.

Завидев Сеньку, пошла ему навстречу с ласковой улыбкой.

— А я-то думала — и не увижу боле…

Сенька взял ее теплую руку, и они вошли в избу. Она, как хозяйка, накормила его. Там, где сидел Акинфий Демидов, сидел он — Сенька Сокол. Кержачка любовно смотрела на беглого.

Насытившись, он поднялся из-за стола. Аннушка подошла к нему и просто положила руки на его плечи. Заглядывая ему в глаза, спросила:

— Отчего хмурен?

— Порешил я — уйду.

— Что ты? — вскрикнула Аннушка. — Аль плохо тебе тут? Ушел ты, а сердце мое изболелось. Люб ты мне, — прошептала она и приникла к Сенькиной груди. — Не уходи, Сеня. Страшно мне одной тут.

Он бережно усадил ее на скамью, сам сел рядом:

— Не могу тут. Демидовским духом разит…

Кержачка предложила:

— Уйдем в скиты!

— Пошто в скиты? Не дорога мне туда. Вольной жизни хочу. Подамся в Башкир-землю.

— Любимый ты мой! — На глазах кержачки заблестели слезы. — Неужели покинешь меня? Уйду, куда хошь уйду за тобой. Одна я на белом свете, и вся тут…

Он помолчал, тряхнул головой и сказал горячо на призыв кержачки:

— И ты мне люба, Аннушка, да жаль мне тебя, ласточка. Спородила меня мать, видать, не для любви. Ярость во мне горит против кровожадных бар! Не любовь и ласка манят меня, а жжет сердце месть. Может быть, и голову отрубят мне, и оголодавшие вороны кости мои растаскают, но пойду я против них… А ты иди в скиты одна… Кругом камни, лес, найди свою потайную тропку, беги от Демида.

Аннушка сидела бледная, молчаливая. По лицу катились горькие слезы.

За окном глухо гудел бор. В избе стояла тишина. Кержачка встала и сказала тихо:

— Что ж, не судьба, значит. Пусть по-твоему… И я сегодня уйду, немило мне все тут…

В темную июльскую ночь над бором краснело зарево. Приставы с невьянских крепостных башен, заметив далекий пожар, доложили Акинфию Никитичу:

— Не заимка ли горит?

Утром Акинфий Демидов оседлал коня и помчался в лесную избенку. Подъезжая, всадник издали почуял гарь. На поляне, над оврагом, догорали бревна. Акинфий прошелся по пепелищу, поворошил шестом и ничего не нашел: «Неужели и кости погорели?..»

К синему небу тянулся сизый горький дым. Опаленные сосны качали черными вершинами.

Демидов вскочил на коня и, хмурый, вернулся в Невьянск…

9

В солнечный день в небе кружили ястребы, выглядывая добычу; зеленые березки, шелестя под ветром, бросали на пыльную дорогу зыбкую узорчатую тень.

Ехал Никита в плетеном коробе, поставленном на гибкие жердочки, запряженном парой гнедых башкирских лошадок. Торопился на стройку. От неустанных разъездов и забот он стал поджарым, нос закорючился, походил на орлиный клюв. Как-то в забое Никита повредил себе ногу и теперь ходил с костылем.