Возвращение Цезаря (Повести и рассказы) - Аскольд Якубовский

Черноволосая выскочила на крыльцо. Наталья рванулась следом. Мужчины перехватили ее, но не удержали. Она стала как пружина. Ее трясло, на губах пузырилась слюна. И над улицей долго катался ее голос, пронзительный, режущий уши.

— Так-то, браток, — сказал, ухмыляясь, Михаил. — Такие, значит, дела… Вот они, бабы. Давай-ка выпьем.

— Не-не, я пойду. К ней!

— Поздно, братуха. Обгадили. Лучше уж и не суйся. Где тут водка?

Братья выпили по рюмке и подышали открытыми ртами, глядя друг на друга, оба разные, но так схожие курносостью, толстыми губами. И чем-то другим, зарытым глубоко. Почувствовав свою родственность, они покивали друг другу.

Вернулась Наталья и сказала Юрию:

— Б… не води, осрамлю, — и занялась готовкой.

Наталья ковырнула в тарелке раз-другой и отодвинула. Один Михаил ел всласть — чавкал, сопел, отдувался. Наевшись, завалился спать. Храпел. Дергал ногой.

Наталья, сжав губы, думала свое. Подобно змее, вылупившейся из яйца, маячил в ее думах Юрий.

Был он ничего — положительный Вырос как-то сам собой, словно мак-самосевка. Кончил десятилетку, отслужил в армии. Работал, как и отец, слесарем. И вот, пожалуйста! Пока что он живет на кухне, но ведь ему здесь и житья немногие часы — спать да есть. Остальное время на работе, на тренировках да с девками. А вдруг женится!.. Как ни верти, у него в доме равная доля с Михаилом, раз уж Яков отказался от всего. Тот широк, бескорыстен, в отца.

Юрий, конечно, не отступится от дома, да и как ему скажешь? И выходит, у него твердое, неоспоримое право на комнаты, на половину кухни и огорода. Положим, от кухни он откажется. Что же, подавай ему комнаты? Было над чем подумать.

Наталья решительно встала и вышла в сени. На сундуке валялся Юрий — одна нога туда, другая сюда. Увидев ее, отвернулся. Она подошла, положила руку на твердую грудь. Как железный! Он толкнул ее.

— У, какие мы сердитые, — протянула она и присела к нему, почуяла сладковатый запах его пота. Мишка, даром что брат, пах иначе, противней — уксусом. Она привалилась к Юрию грудью, сказала хрипло:

— Зачем тебе девки, коли я завсегда дома.

Расстегнувшись, прилегла, бесстыдно шаря рукой.

А Юрий будто окаменел, не повернешь. Но обернулся, и она увидела крупное его лицо, изломанное брезгливой гримасой. Она ощутила укол в груди. Будто кто шилом ткнул. Вскочила, поглядела бешено и, погрозив пальцем, ушла. И часа два у нее почему-то все немели руки.

В сумерках, положив в тазик ранние цветы — пионы, Наталья ушла в центр. Там стояла в длинном и ароматном ряду цветочниц. Покрикивала:

— А ну, кавалер, купите барышне цветы! Не скупитесь, по дешевке отдам!

И далеко, как обычно в устойчивый летний вечер, неслись гудки и шумы поездов.

3

Зима — хочешь не хочешь, а встречай — пришла рано, в середине октября. Пришла самым подлым образом.

Осень долго обманывала, завлекала теплом, а там словно топором обрубила. В полдень было еще мягко, а в два часа небо лопнуло пополам.

Одна половина неба была цвета солдатского сукна, а другая — глубоко синяя, ледяная. Она дышала резкой стужей и сеяла из черных, небыстрых туч снежные блестки. Черное рождало белое. Наталья как раз глядела в окно и пробормотала рассеянно:

— Белое из черного.

И ахнула, ударила по жестким бедрам ладонями — огород-то не убран! В грядах еще сидела толстая, красная морковь, светила из земли округлым верхом белая редька. Не выкопаны георгины, самые лучшие, кактусовидные.

Наталья кое как оделась, схватила лопату. Гряд било мною, копать тяжело: холод тронул землю. Но успела, выворотила все как есть с ботвой, с комьями сырой, липкой земли. Так и приволокла в сени, свалила в угол и прикрыла разным тряпьем. Теперь на мороз было плевать. Правда, на «китайке» оставались несорванные кислые яблочки. Но мороз полезен, он их подсластит. А оборвать до налетов зимних птиц и соседских пацанов всегда можно.

И охватила Наталью слабость. Вся расслабла, стала как студень. И, не умывшись, с земляными руками, она присела на табуретку.

Сидела и глядела в окно.

На дворе — снег. Широкие, плоские хлопья, словно клочья рваной бумаги, падают, переваливаясь с боку на бок, ложатся один к другому, один на другой. По ним ходят белые легорны, высоко поднимая зябнущие ноги. Да они же не белые, они — грязные. Ободранный в сотнях драк петух подцепил где-то еще и пероед (перья на нем оставались тремя пучками: два на крыльях, один на хвосте). Петух ходил по снегу голый, багрово-красный, жуткий…

Кур следовало давно загнать в теплый катух, а Наталья сидела.

Куча дров, нарубленная Юрием, не унесенная в сарай, медленно превращалась в горбатый сугроб — Наталья сидела.

Ветер хватал снежные хлопья, нес в распахнутый угольный ящик. Уголь сначала был сивый, на манер седеющего брюнета, а там и совсем побелел. Теперь, если стукнет оттепель, уголь напитается водой, а в холода смерзнется, и всю зиму его придется долбить ломом. Так просто было выйти и прикрыть ящик.

Наталья сидела.

И выкипал чугун картошки, уже несло гарью. Наталья преодолела себя, встала, отодвинула тяжелый чугун с огня. Пробормотала:

— Так и сдохну у плиты.

В дверь постучали. Наталья вспомнила, что не закрыла наружную дверь на задвижку, крикнула:

— Входите!

В сенях завозились. Дверь заскрипела по-зимнему, тонко и жалобно, открылась и впустила белый кружащийся пар. Вместе с ним вошла чернушка в модном демисезоне. Наталья ахнула. Та потаскуха, стерва летняя! Сама пришла, без Юрия. Ну и сильна!

Собственно, потаскуха она или нет — не знала Наталья даже приблизительно. Сгоряча палила! Ругнуть и сейчас? Но взял Наталью какой-то неясный страх, так и вынул все косточки.

Было в чернушке что-то значительное. Изменилась, постарела. И — беременна. Это заметно не по фигуре, а по глазам, лицу и еще чему-то, скорее угадываемому, чем видимому.

Прикрыла дверь, уставилась бесстыдными глазищами, жгущими прямо ощутимо. Только сейчас Наталья увидела ее тяжелое, сильное лицо с явной деревенской грубоватостью. И — взгляд. Без улыбки, без растерянности или иной женской слабости. Твердый, многозначительный.

— Тебе чего? — спросила Наталья, шевельнув немеющими губами.

— Я пришла предупредить тебя, — сказала женщина. — Сразу. У меня ребенок будет от Юрия. Мы поженимся. Решено это, не отговоришь — ребенок!

— От Юрия? — ехидно переспросила Наталья.

— Нам лучше знать. Не все же такие прокипяченные, как ты. Так вот, решим сразу, заблаговременно — полдома его. Грабить вам его больше нечего, достаточно отхватили! Так и решим, чтобы потом шуму не было. А тот стыд — летний! — я еще попомню тебе, так попомню.

— Ой, не обожгись, красавица!

— Не обожгусь, я тебя знаю. Так вот, поделимся и два выхода сделаем, и загородку поставим. Мне на тебя смотреть-то противно. На свадьбу не приглашаю!

…Давно хлопнула дверь, а Наталья все сидела, уставясь в окно. Не видела — замерзшие куры взлетели на завалину и тянули шеи, склевывая снежинки, липнущие к стеклу.

— Ну, змей, ну, змей, — шептала Наталья. — Предатель… — Ей было тяжело, душно… Делиться! Это значит, и дом пополам, и двор пополам. Сарай тоже надо будет делить пополам и огород.

Да, и огород, холеный, взлелеянный, сытно удобренный.

Наталье казалось — и ее режут пополам.

…Пришел Мишка. Оббивая снег, он топал в сенях ногами. Словно по голове.

Он пах свежестью, был красноморд, шумлив, противен.

— Вот погода! — гаркнул восхищенно. — Завертело! Это хорошо, по-сибирски! А ты чего нахохлилась? И куры все во дворе. Я их в катух столкал, но как бы не поморозились ночью. В подпол их посадить, что ли? Ну, что онемела? Говори. Жратва готова? А?

— Юрка женится, — сказала Наталья.

— Да ну! — изумился Мишка. — На ком?

— На той, летней…

— У парня губа не дура… А, чего темнить, скажу откровенно — хорошо это! Он тих, ему боевую бабу нужно. Да и инженер она, умная.

— Зато ты дурак! Делиться придется! Все пополам!

— Ну и что же, его доля, пусть.

— Молчи! — завопила Наталья. — Молчи! Молчи!

Она кричала, приседая, топая ногами. Слюни пузырились у нее на губах, желтые тонкие космы вылезли из-под платка. Михаил глядел на нее со страхом и жалостью. Дождался тишины. Сказал:

— Это тебя жадность губит, все себе захватить хочешь. Вот потому и бездетная.

И снова крик:

— Молчи! Гад! Дурак! Молчи-и-и…

Иссякнув, Наталья сама замолчала. Да и о чем теперь говорить? К чему работать? Вот придет погубительница и все отнимет. Она молодость свою, мимолетную, невозвратимую, вбила в этот дом, а та… Обрюхатела! Грудаста, широкобедра… Значит, дети пойдут. А она вот так и помрет бессчастной. Не будут касаться ее цепкие лапки, не ощутит сладкой боли в сосках, не услышит чмоканье маленьких губ. Пройдут мимо нее медово-горькие радости материнства.