Другая история литературы. От самого начала до наших дней - Александр Жабинский

Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он от дел и слов любовных.

… А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видала, ее поражала его цветущая краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на свирели, и когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими губами проводил по всем тростинкам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он целовал.

Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: «Как чудесно глаза ее спят, как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата такого! Но целовать ее я боюсь; ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой, безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот и козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! чего вы их до сих пор не похитили!»

Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотевшей ее поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить не смогла, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна пробудилась. Увидав же ласточку, – близко еще летать она продолжала, – и видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды на груди у Хлои запела, как будто моливший в беде, получивши спасенье, приносит свою благодарность. И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим предлогом руками груди он коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду; она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а цикада все петь продолжала…

Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса, белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им посвященье. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но думаю я, так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они показались и раздался обычный их окрик, и на свирели они заиграли, овцы тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую, увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников. Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший разбойник – любовь».

«Психологизм и эротика – основная его черта, и именно благодаря ей он нашел живой отклик в литературах Нового времени», – вот что говорят о произведении Лонга литературоведы. А мы возражаем: не отклик нашел этот роман в Новое время, а написан был в XVI веке.

И тут же, в пару к «древнему греку» Лонгу, дадим образец творчества поэта «высокого Возрождения». Это сыплющий именами античных богов выпускник Буржского университета, всю жизнь писавший на классической латыни – Иоанн Секунд, он же – Ян Эверардс (1511–1536):

Перенеся на Киферу Аскания-внука, ВенераСпящему стлала ему нежных фиалок ковер,Распространяла кругом покровы из роз белоснежных,Благоуханиями местность кропила вокруг.Словно воскресло в душе к Адонису прежнее пламя,В члены глубоко опять вкрался знакомый огонь.О, сколько раз хотела обнять она шею у внука!О, сколько молвила раз: был мой Адонис таков!Но не решалась смутить младенца покой безмятежныйИ поцелуев дала тысячу – розам кругом.И запылали цветы, а губы влюбленной ДионыШепотом веют на них, легким дыханием уст!Сколько касалася роз, поцелуев столько же тотчасРадость богини в ответ отображали, родясь.Вот, Киферея, плывя в облаках на лебедях белых,В путь понеслась: облетать круг непомерный земли.Как Триптолем, плодородной земле поцелуи богиняСыплет, и трижды звучат чуждым звучаньем уста.И оттого у людей, у немощных, счастлива нива, —В том врачеванье от мук также и я нахожу.Ты же прославься вовек, облегченье влюбленного пыла;Влажный живи, поцелуй, в розах прохладных рожден!Ваш я отныне поэт. Я буду вас петь, поцелуи,Не позабыта доколь будет вершина Медуз,И энеадов своих и отрасль любимую помня,Нежную Ромула речь не позабудет Амор.

От XIV к XVI веку происходил переход от простого к сложному описанию переживаний. Сонет Петрарки психологически довольно простой. Это XIV век, линия № 6:

Средь тысяч женщин лишь одна была,Мне сердце поразившая незримо.Лишь с облаком благого серафимаОна сравниться красотой могла.

Ее влекли небесные дела,Вся суета земли скользила мимо.Огнем и хладом тягостно палима,Моя душа простерла к ней крыла.

Но тщетно – плоть меня обременяла;Навеки Донну небеса призвали,И ныне холод мне сжимает грудь:

Глаза – ее живой души зерцала, —О, для чего Владычица ПечалиСквозь вас нашла свой беспощадный путь?

Кстати, Петрарка (1304–1374), которого именуют «первым современным мужчиной», хоть и признавал, что Лаура была «вся добродетель, красота и благородство, слитые в единой чудесной форме», позднее говорил:

«Женщина… это настоящий дьявол, враг мира, источник соблазнов, причина раздоров, от которого мужчина должен держаться подальше, если он желает обрести покой… Пусть женятся те, кого привлекает общество жены, ночные объятия, крики детей и муки бессонницы… Что до нас, то, если это в нашей власти, мы сохраним свое имя в наших талантах, а не в браке, в книгах, а не в детях, в союзе с добродетелью, а не с женщиной…»

Некоторые «греки», как мы можем с удивлением (но теперь уже и с пониманием) увидеть, более психологичны в своем творчестве, нежели Петрарка или другие средневековые европейцы. Вот стихотворение Мелеагра, а затем элегия Каллимаха. Это III век до н. э., линия № 7:

Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда,Сплел сам Эрот для тебя, сердце, манящий венок:Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию,Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил,Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек,Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы,Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проглянул,И благовонный тимьян дал для венка Улиад,Нежный Мииск подарил зеленую ветку маслины,Лавра цветущая ветвь – это наш милый Арет!Тир священный, из всех островов блаженнейший! МирройДышит лесок, где цветы в дар Афродите даны!

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставилТы меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобойЧасто в беседе мы солнца закат провожали.Теперь жеПрахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий,Все уносящий Аид рук не наложит на них.

Для сравнения – два стихотворения из «Песен поэтов Бургундского двора». Гийом Дюфаи (1400–1470):

Смертельно бледен мой лик,Причиной тому – любовь,Груз на плечах велик,Так тяжела любовь.Мне изможденный ликСкрыть ли в морских волнах?В прекрасной дамы глазахВижу, что знает она:Ни здесь, ни в иных мирахБез любви мне жизнь не нужна.Наградой высшей награжденныйИ столь высоко вознесенный,Счастливейший во всей стране!Об этом вдруг поведал мнеЛишь слог, тобой произнесенный.И словно заново рожденный,От горьких мук тобой спасенный,Я, словно в несказанном сне,Наградой высшей награжденныйИ столь высоко вознесенный,Счастливейший во всей стране!Я был отвергнутый влюбленный,В слезах напрасных истомленный…Но вот, со мной наединеТы робко снизошла ко мне…О, слог, тобой произнесенный!Наградой высшей награжденныйИ столь высоко вознесенный,Счастливейший во всей стране!Об этом вдруг поведал мнеЛишь слог, тобой произнесенный.

Пожелайте – стану Вам слугоюИ любовью нежною своей,Где бы я ни был, до скончанья дней,От невзгод и горестей укрою.Никогда я не прельщусь другою,Преисполнен счастьем новых дней.Пожелайте – стану Вам слугою,Вас любовью одарю своей.К одному стремлюсь я всей душою,Вечно петь Вам о любви своей,И, клянусь, лишенный страсти сей,Навсегда глаза свои закрою.Пожелайте – стану Вам слугою,И любовью нежною своей,Где б я ни был, до скончанья днейОт невзгод и горестей укрою.

Сонет Шекспира (1584–1616) психологически сложнее, чем у греков или бургундцев, но он и по времени ближе к нам! Ведь это уже линия № 9: