Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

— Мистер Смайлс… послушайте, какая же здесь глубина?

Он человек со странностями, как я успел заметить. Он имеет склонность к долгим раздумьям и наблюдениям. И его фамилия[43] подходит ему как нельзя лучше — на лице у него блуждает всегда отрешенная улыбка, так разительно отличающая его от других унтер-офицеров.

— Да кто ж знает, мистер Колли?

Я несколько натянуто засмеялся. Он придвинулся еще ближе и пристально поглядел мне в лицо. Ростом он даже ниже меня, а ведь тебе хорошо известно, что я и сам невелик.

— Глубина здесь, может, миля, может, две — кто ж знает? Такую глубину при желании измерить можно, да только никто не меряет. Нужды нет.

— Две мили!..

Я едва не лишился чувств. Подумать только, что мы висим между землей под чудовищным слоем воды и небом — словно орех на ветке или же листок на пруду! Я не в силах донести до тебя, милая сестрица, какой в тот миг объял меня ужас, точнее сказать, какое жуткое чувство, что мы, живые души, заброшены невесть куда — куда-то, где, как мне тогда подумалось, человеку быть не должно!

Все вышеизложенное писалось мною прошлой ночью при свете неимоверно дорогостоящей свечи. Ты ведь знаешь, как бережливо должен я расходовать свои средства. И все же, поскольку я вынужден почти все время сидеть взаперти, наедине с самим собой, я не могу лишить себя еще и света. В таких обстоятельствах, как мои нынешние, человеку (даже если он сполна использует все утешения, даруемые верой и доступные его натуре), — да, так вот, повторю, человеку здесь, как нигде, необходимо живое человеческое общение. Однако леди и джентльмены в нашем конце судна не выказывают мне никакого радушия и едва отвечают на мои приветствия. Сперва я думал, что они почему-то чураются меня — возможно, памятуя о странной примете: «священнику на пути не попадайся». Я снова и снова добивался от Филлипса разъяснений, как это следует понимать. Боюсь, мне не следовало проявлять такую настойчивость. Откуда ему знать! Он не может быть осведомлен о тонкостях отношений между различными слоями общества, до которых ему нет никакого дела. Он пробубнил что-то, из чего явствовало, будто для простых матросов священник на борту все равно что для рыбаков женщина в лодке — дурной знак, как говорится. Однако предрассудок столь низкого и недостойного свойства никак не может быть разделяем людьми благородного звания. Нет, это не объяснение. И вот вчера мне почудилось, что я, пожалуй, нашел ключ к разгадке их непостижимого безразличия ко мне. С нами вместе плывет один знаменитый, точнее, печально знаменитый вольнодумец, мистер Преттимен, тот самый друг республиканцев и якобинцев! Большинство относится к нему, думается мне, с неприязнью. Сам он низкорослый, коренастый. Его большущую лысину окружает неопрятный нимб — вот ведь беда, надо же так неудачно выбрать слово! — неопрятный венчик из грязно-бурых волос, которые вылезают у него и откуда-то из-под ушей, и на затылке у самой шеи. Все его жесты и ужимки какие-то странные, необузданные и проистекают, как можно предположить, из некоего источника гневного недовольства всем и вся. Молодые леди избегают его, и единственная, кто проявляет к нему благорасположение, это некая мисс Грэнхем — дама уже в летах и, безусловно, твердых убеждений, коим не грозит никакая опасность даже в жарком пламени его воззрений. Есть среди нас еще одна леди, мисс Брокльбанк, замечательной красоты молодая особа, о которой… я больше не скажу ни слова, иначе ты сочтешь меня самонадеянным вралем. Во всяком случае она, так мне кажется, не смотрит на твоего брата с недоброжелательством. Но ей почти неотлучно приходится сидеть подле своей матушки, которая еще пуще меня страдает от mal de mer.

Напоследок я оставил рассказ о молодом джентльмене, который — верю и уповаю — станет со временем моим другом, ведь наше путешествие еще только началось Он из родовитой семьи, и в нем столько обходительности и благородства, сколько способно дать знатное происхождение. Я дерзнул уже не раз приветствовать его на расстоянии, и он любезно со мной раскланивался. Его пример может весьма благоприятно подействовать на отношение ко мне со стороны других пассажиров.

Сегодня утром я опять совершал моцион по палубе. Ночью поднялся ветерок, который помог нам набрать ход, но теперь снова стих. Паруса наши повисли, все затянуто каким-то влажным маревом, даже в разгар дня. И вновь, все с той же ужасающей внезапностью, туман прорезали вспышки молний, наводя страх и оторопь своей неукротимой яростью. Я кинулся к себе в каюту, обуреваемый столь тягостным предчувствием нашей неминуемой гибели от разбушевавшейся стихии, столь явственно вернувшимся ко мне ощущением нашего беспомощного болтания над водной бездной, что едва сумел соединить ладони для молитвы. Однако мало-помалу я опамятовался и вернул себе душевный покой, хотя снаружи царил мятежный хаос. Я напомнил себе, пусть с опозданием, что одна праведная душа, одно праведное деяние, праведный помысел и тем более одно-единственное дуновение небесной благодати значит несравненно больше, нежели все бесконечные мили объятых бурей вод и туманов, все леденящие душу необозримые дали, все это свирепое величие! И еще я подумал, хотя с некоторым над собой усилием, что, вероятно, закоренелые грешники, в невежестве своем встречая смертный час, могли бы здесь познать тот ужас, в коем им суждено пребывать вечно в наказание за их неправедную жизнь. Теперь ты видишь, милая сестрица, что до крайности необычные обстоятельства, в коих мы все оказались, слабость, вызванная моим затянувшимся недугом, а также моя природная робость, вынудившая меня почти сразу, что называется, спрятаться в свою скорлупу, сотворили со мною нечто, весьма напоминающее временное помрачение рассудка! Уже мне слышится в крике морской птицы вопиющий глас души, обреченной на вечные муки, одной из тех, о которых я поминал выше. И я смиренно благодарил Бога за то, что мне даровано было изобличить эту фантазию как плод моего болезненного воображения, прежде чем я в нее уверовал.

Наконец я пробудился от моей затяжной апатии. И теперь я усматриваю по меньшей мере одну из возможных причин, объясняющую то безразличие, с каким здесь ко мне относятся. Я до сих пор не представился нашему капитану, и, весьма вероятно, это было расценено как непростительная дерзость и пренебрежение к его особе. Я самым решительным образом настроен исправить это недоразумение, и как можно скорее. Я обращусь к нему напрямую и выражу ему мое искреннее сожаление в связи с тем, что по причине моего недомогания корабль остался без воскресной службы, ибо судового капеллана на борту нет. Я должен, а значит, могу выкинуть из головы мелочное подозрение, будто здесь я не встретил со стороны офицеров приличествующего моему сану обхождения. Не может того быть, чтобы наши Бесстрашные Защитники Отечества были неблагочестивы! Пойду сейчас пройдусь по палубе, дабы собраться с духом и настроить себя подобающим образом перед визитом к капитану. Ты ведь помнишь, как я всегда робею, когда вынужден обратиться к тому, кто олицетворяет власть! Хоть ты мне посочувствуешь!

Опять выходил подышать воздухом на палубу и вновь вступил в разговор с нашим парусником. Он стоял у левого борта и с Присущим ему сосредоточенным видом вглядывался в горизонт, вернее, туда, где горизонту полагается быть.

— Доброе утро, мистер Смайлс! Вот было бы славно, ежели бы туман рассеялся!

Он улыбнулся мне все с тем же загадочным и отсутствующим выражением.

— Постараемся это дело уладить, сэр.

Он ловко поддел меня, и я от души рассмеялся. Его веселое расположение духа окончательно приободрило меня. С намерением изгнать из себя без остатка неуютные чувства и мысли, связанные со странностью всего, что меня окружает, я тоже подошел к борту и, опершись на перила (фальшборт, если употребить точное название), поглядел вниз — туда, где, пониже задраенных орудийных портов, округло выступал крутой, обшитый деревом бок нашего гигантского судна. Его тихий ход оставлял едва заметную рябь на поверхности моря, которое я сейчас вознамерился изучить с холодной, так сказать, рассудительностью. Что до угнетавшего меня ощущения его непомерной глубины — да откуда мне знать, какова тут глубина? Мало ли видел я мельничных запруд и речных излучин, где глубина казалась ничуть не меньше! Даже там, где водная гладь вспарывалась брюхом корабля, она оставалась монолитной и непроницаемой, свежая борозда сама собою смыкалась на этом бескрайнем поле «нетронутого плугом океана», как выразился древний поэт Гомер. Однако я тут же вновь был озадачен, хотя на сей раз это было недоумение иного свойства — неведомое великому поэту! (Ты, должно быть, слыхала, что, по преданию, Гомер был слеп.) Как же так получается, спрашивал я себя, что вода плюс вода дает в итоге полную непроницаемость? Какую преграду выдвигает на пути нашего зрения бесцветность вкупе с прозрачностью? Разве не видим мы совершенно ясно, глядя через стекло, алмаз, хрусталь? Разве не видим мы солнце и луну и другие, менее яркие светила, под коими разумею звезды, глядя на них сквозь бесконечные слои нависающей над нами атмосферы? Здесь же все то, что ночью было черным с блестками, а потом, под странными, стремительно несущимися грозовыми тучами, сплошь серым, теперь мало-помалу стало синим и зеленым под влиянием солнца, наконец-то пробившегося сквозь пары тумана!