Белое солнце пустыни. Полная версия - Валентин Ежов

Четверо нукеров подскакали к Саиду и поехали рядом с ним, с двух сторон.

Отец Абдуллы, Исфандияр, дружил с отцом Саида, Искендером; встречаясь время от времени, мужчины проводили долгие часы, сражаясь в шахматы.

Когда Исфандияр умер, Искендер присутствовал на погребении своего друга и положил тому в могилу его любимые шахматы, вырезанные из кости.

– Теперь они мне ни к чему, – сказал тогда Искендер, опечаленный кончиной друга.

– А там они ему к чему? – недоумевал мулла, отпевающий покойника, и положил в могилу четки.

– Как? – удивился Искендер. – А разве «там» мало хороших шахматистов?.. Пусть с ними играет…

А через несколько дней, сильно тоскуя по своему умершему другу, Искендер достал деревянные старые, с обломанными фигурками, шахматы и, сев за столик, расставил их. Покрутив в кулаке пешки, он разыграл, какого цвета фигурами будет играть, и перевернул доску, поскольку ему достались черные. Он решил играть за себя и за своего умершего друга.

Только он занес руку над белыми фигурами, как перед ним на стуле, прозрачно колеблясь и переливаясь, возник дух или тень самого Исфандияра.

«Я сам пойду, – сказал Исфандияр. – И учти, ходов назад не брать!»

– Конечно, – обрадовался Искендер, хоть плохо, но все же как-то различая черты друга.

Они начали игру, склонившись над доской. «Боюсь я за сына, – пожаловался Исфандияр Искендеру, раздумывая над своим ходом. – Ох, боюсь…»

– А что случилось? – спросил Искендер, косясь на бледный силуэт призрака.

«Влюбился в русскую мой Абдулла… Даже гарем его не интересует, понимаешь?»

– Это плохо, – ответил Искендер, еще не ведая, что его сын Сайд подружится с русским и будет питать к тому самые теплые чувства.

«Несколько дней назад ночевал у нас… Стонал во сне… Называл имя: Сашенька…»

– Красивое имя, – сказал Искендер, но спохватился: – Я хотел сказать, плохо, что русская…

«Откуда ты знаешь? – взвился дух Исфандияра. – У тебя были русские женщины?»

– Нет, – признался Искендер. – Но счастливая любовь вообще бывает редко. – Он помолчал. – Ты знаешь, ты умней меня во всем, кроме шахмат… А как у вас там с этими делами? С любовью? – задал он свой главный вопрос, внимательно посмотрев на колеблющиеся очертания друга, сидящего напротив.

«Тут все по-другому, – односложно ответил Исфандияр. – Но если ты будешь подставлять мне ладью, я больше не приду с тобой играть», – и он щелчком сбил черную ладью с доски.

Сухов возился с мотором баркаса, вспоминая запах двигателя на буксире, где он когда-то помогал Прохору. Запах был тот же.

Позади раздался звук шагов. Сухов оглянулся и увидел маленькие ножки в шальварах, спускающиеся по трапу. Наконец показалась и вся фигура. Это была Гюльчатай.

– Тебе что? – спросил Сухов.

– Я пришел к тебе, господин.

– Гюльчатай! – укоризненно сказал Сухов.

– Ой, прости, господин!.. Я пришел к тебе, товарищ Сухов! – громко подчеркнула она последние два слова.

– Ну и зачем ты пришел?

– Я хочу для тебя работать.

Сухов улыбнулся.

– Ладно, – сказал он. – Держи. – Он подал Гюльчатай разводной ключ. – Будем чинить мотор.

– А что это «мотор»?

– Мотор… – Сухов почесал затылок. – Ну, как бы тебе объяснить? Мотор – это душа и сердце всякого движения машин… Понятно?

– Нет, – сказала Гюльчатай.

– Ладно, вот смотри: у тебя сердце работает – ты ходишь. У меня сердце работает – я хожу!.. У баркаса мотор работает – он тоже ходит… по морю.

Гюльчатай весело рассмеялась.

– Ты что заливаешься?

– Значит, мы будем чинить сердце?

– Точно. Держи вот так. – Сухов, взяв у нее разводной ключ, надел на ось. Сам стал снова разбирать мотор.

– Что это? – дотронулась пальчиком Гюльчатай до одной из частей.

– Клапан, – сказал Сухов.

– А это?

– Свеча.

– Клапан… Свеча… – повторила Гюльчатай. – Видишь, товарищ Сухов, сколько знаю. И еще гвозди, молоток…

Сухов откинулся, посмотрел на нее и вдруг сказал:

– А что? Выдам я тебя за Петруху! Законным браком, а?.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Точно. Девка ты вроде деловая, он тоже парень не из осины.

– Но я твоя жена, товарищ Сухов, – возразила Гюльчатай. – Ты хочешь продать меня Петрухе?

– Я тебе дам продать! – рассердился Сухов. – Поженитесь и все, – он оглядел Гюльчатай. – Вот только одно… Была бы ты крещеная – тогда легче! Петруха мне говорил, что его родители очень религии привержены. Понимаешь?.. Оторвут ему голову из-за тебя.

– Ой, не надо голову! – испугалась Гюльчатай. – А что такое «крещеная»?

– Да вообще это просто: окунут тебя в церкви несколько раз в воду… слова скажут… и порядок – ты уже крещеная.

– У нас не надо в воду, – сказала Гюльчатай. – У нас только говорят… и тоже порядок, товарищ Сухов!

Он пожал плечами, улыбнулся.

– Ну что тебе сказать?.. У разных народов многое по-разному, но в общем-то это одно.

Гюльчатай задумалась.

– Слушай, ты теперь знаешь – молоток, принеси он на палубе валяется.

Гюльчатай ушла.

Сухов, посмотрев ей вслед, улыбнулся:

– А что?.. Хорошая парочка будет.

Собрав мотор, он вытер ветошью руки, пошлепал по кожуху двигателя.

Гюльчатай не возвращалась.

– Нашла? – крикнул Сухов. – Эй!

Девушка не ответила.

Он поднялся, вышел на палубу. Гюльчатай здесь не было.

– Гюльчатай, – позвал Сухов, – ты где?.. Гюльчатаа-ай!! – закричал он, испугавшись.

– Я здесь, товарищ Сухов! – донеслось из моря. Сухов удивился, спустился с баркаса.

Неподалеку от берега, на мели, он увидел Гюльчатай, которая приседала, окунаясь с головой в воду.

Сухов стоял, ничего не понимая, смотрел на выходящую к нему из воды Гюльчатай – мокрые шальвары и кофточка прилипли к ее телу.

– Ты что? – удивился он.

– Теперь я, товарищ Сухов, «крещеная». Теперь Петрухе не оторвут голову, да?

– Не оторвут, – засмеялся Сухов, махнув рукой. – Теперь точно не оторвут.

Женщины в чадрах сидели в тени баркаса.

Петрухи не было видно. Тогда Сухов, подумав, сам отправился к бывшей таможне. «Барышням» наказал никуда не отлучаться.

Верещагин сидел рядом с Петрухой на полу своего дома-крепости и пел, подыгрывая себе на гитаре:

…Ваше благородие, госпожа удача,для кого ты добрая, а кому иначе.Девять граммов в сердцепостой – не зови…Не везет мне в смерти,повезет в любви.Ваше благородие, госпожа чужбина,жарко обнимала ты, да только не любила…[1]

Закосевший Петруха сидел с блаженным выражением на лице: песня ему нравилась, Верещагин тоже.