Варвары - Глеб Пакулов

Осень выметала свои последние жаркие краски, но золотой перелив их не отдавал теплотой. Берега смотрелись стылыми, усопшими. Кончался месяц октябрь.

Опию знобило. Дул верховой устойчивый ветер. Паруса упруго округлились. От хорошего хода по бортам шелестела вода.

«Накликал-таки ветра Грак», – подумала она. Здоровяк, по-прежнему стоящий за рулем, увидев гетеру, оповестил:

– Видна Ольвия.

Гетера кивнула, прошла на нос корабля, но как ни всматривалась, города не разглядела. По всему, он был еще далеко, и только глаза, привыкшие к морским просторам, могли различить его.

Ночью Опия не сомкнула глаз и только перед рассветом вздремнула: вечером, как только надсмотрщик зажег от факела светильники, вышел, она села писать отпускные расписки на рабов. К тому же ее мучило предстоящее появление в Ольвии, из которой, как она думала, уезжала навсегда в ту памятную ночь. Теперь предстояло объяснить кое-кому о внезапно и неизвестно куда исчезнувшем Логе, этом варваре-скифиде, так безраздельно завладевшем ее умом и сердцем. Что ж, она спасала его от мести отвергнутых поклонников, но он сам распорядился своей судьбой. Человек волен распоряжаться собой. А что было именно так – подтвердит рулевой, тот, второй, с отрезанным ухом, что хотел приковать Лога к веслам. Потом этот наконечник. Он лежит в заветной элефантовой кости шкатулке среди золота и самоцветов. С ним связана какая-то неприятная история. Для скифов или для персов? Какая? Ясно одно – он нужен и тем, и другим. И ей нужен! Только бы выведать, что за тайна опутала его. О, тогда она сыграет на нем.

Опия все куталась в плащ, но озноб не отпускал. «Вот умереть бы мгновенно, – подумала она. – Уйти от тревог, забот, страха». Но подумала об этом просто и легко. Знала – не умрет молодая, здоровая, как сама богиня Гигиена. К тому же… Было страшно представить себя лежащей без движения, когда нельзя будет глянуть на себя хотя бы со стороны – все так же ли удачно наложены румяна, завиты волосы?.. Нет, смерть – это плохо. Но и сейчас ей плохо. И, верить, всем плохо. Одному Ксару хорошо. Ведь вышло в общем так, как он хотел. Она хоть и невольно, но помогла ему отделаться от Лога, чем-то мешавшего старейшине. Чем? Такой большой голубоглазый ребенок, мягкий, как воск. Ребенок?..

Гетера прерывисто вздохнула. С гибелью Лога рассеялись мечты о тихой, обеспеченной жизни в шумных Афинах, у подножия Акрополя, под крышей большого ухоженного дома. Она приглядела его давно, еще когда только начинала свое роскошное жречество в храме любвеобильной Афродиты и сына ее, шалуна Эрота. Дом во все времена года захлестнут прибоем цветов, студеная бьет из-под беседки вода, утекая звонливо по медным желобам в глубину обширного сада. В мечтах она видела себя возлегающей на подстриженной траве. Ее голова на коленях Лога. Рядом бегает белоголовая девочка – ее дочь, гоняется за прозрачнокрылыми стрекозами. Девочка виснет на шее отца, тормошит. В розовых пальчиках бьется пучеглазая стрекоза, а дочь хохочет, хохочет, блестя влажными зубами…

Дрожь прошла по телу Опии. Она встряхнулась, избавляясь от видения, пристально вгляделась в далекий берег. Теперь гетера увидела Ольвию.

«Присвоила корабль, а зачем? – спросила себя. – Только для того, чтобы обуздать кучу мужчин, направить их силу на выполнение страстного желания жить, остаться свободной, сохранить свое? Присвоила? Но капитан бывал так любезен, что мог вполне подарить его на самом деле попроси об этом в подходящее время».

Гетера крикнула надсмотрщика, потребовала ключи. Тот безропотно отдал, с любопытством проводил ее воспаленными глазами.

Гребцы, кто как, спали на своих скамьях, но с появлением госпожи подняли головы. С надеждой, мольбой, недоверием разглядывали ее и молчали. Тоже молча Опия отомкнула крайнего, и цепь брякнула на пол.

– Вот ключи! – она тряхнула ими. – Снимите цепи и поднимитесь наверх. Уже видна Ольвия, и я сдержу свое обещание. Вы свободны. Отпускную расписку и золотой статер получит каждый.

Рабы не шевелились. Радость, если она велика, тоже сковывает человека, как цепи. Многие плакали. Только когда Опия покинула их, в гребном отделении взыграла радость. Гребцы смеялись, обнимали друг друга. Молодой атлет дико отплясывал. Потом, будто опомнившись и поверив в свое освобождение, они ринулись наверх, к солнцу.

Опия вышла из каюты с тяжелой сумкой, прошла сквозь толпу замолкших рабов, остановилась возле мертвого капитана. При своей короткой и бурной жизни он не научился писать. Это гетера знала: не раз видела капитана, прикладывающего палец к документам. Теперь гетера принесла ему на последнюю подпись квадратики пергамента с одной на них фразой – «Вольноотпущенник капитана Гастаха». Не забыла прихватить и коробочку с подушечкой, пропитанной соком чернильного ореха. Все это – пергамент и коробочка – нашлось в каюте.

– Ты слышал, о чем я говорила им вчера? – обратилась Опия к надсмотрщику и повела глазами на почтительно замерших в стороне рабов.

– Да, госпожа, – кивнул он.

– Помоги капитану выполнить мою волю.

Она подала коробочку. На крышке лежала стопка пергаментных квадратиков. Надсмотрщик взял, опустился рядом с капитаном на колени, поднял его плохо гнущуюся руку, придавил большой палец к подушечке. Палец почернел.

– О ты, ведущий страшный счет людским грехам, ты, Аид, видишь – не моя на то прихоть! – укатив глаза под низкий лоб, прошептал надсмотрщик и припечатал капитанский палец к отпускной расписке.

Рабы стояли тихо, будто боялись, что если они чем-нибудь выдадут свою радость, спугнут начатое дело. Гетера повернулась к ним, остановила взгляд на молодом атлете.

– Подойди, – позвала она.

Рабы, с завистью и тревогой одновременно, уставились на первого счастливца. Атлет побледнел, судорожно задергал ртом, словно ему вдруг не стало хватать воздуха. Трудно сдвинулся с места и, проволакивая пальцами босых ног по настилу, подошел к Опии.

– Откуда ты? – поинтересовалась гетера. – Ты родился от раба?

Атлет облизал губы.

– Нет, госпожа. Я из Урарту… В горах мой дом. – От волненья во рту было сухо, язык царапался и плохо повиновался ему. – В битве за Тайшебаини пленен был ишкузами.

– Скифами? – уточнила гетера.

– Мы зовем их иначе. Продали в Пирей эллинам.

Опия протянула ему пергамент, сверху положила золотую монету.

– Ты свободен. Правда, не очень богат, но для начала хватит, – сказала она атлету и сразу отвернулась от него к другому. Каждого спрашивала, откуда он, вручала отпускную и один статер.

Надсмотрщик уже не возводил глаза при очередной припечатке капитанского пальца. Он спешил закончить неприятную обязанность и заполучить свой талант – целое состояние, за которое, рискуя ежедневно, надо было отплавать на судне два длинных года.

На волноломе жители Ольвии встречали корабль. Еще только-только на горизонте показались далекие паруса, с надвратного портика разнесся сначала тревожный, потом развеселый звон. Давно не видевшие судов у стен Ольвии, люди радостно побежали встречать его, перебрасываясь словами о том, не из Афин ли спешит к ним посланец с долгожданной вестью о победе над персами, вторгшимися на земли далекой родины. Иначе как бы проплыл он невредимо по запертому проливу, где у Геракловых столбов, на дне, покоится не один эллинский корабль.

Суматоху эту в Ольвии наделал вечно возбужденный Астидамант, за что от коллегии архонтов, в полном составе явившейся на берег, выслушал много упреков, так как поэт перепутал порядок звонов и вместо торжественного ударил тревогу. Покаявшись, но вполне довольный собой, поэт тут же набросал приветственные строки, не забыв упомянуть о себе – первоузревшем в образе парусов радостнотрепетные крылья благовестной Ники.

Едва корабль притерся бортом в стене волнолома – горожане хлынули на палубу в надежде добрых вестей и встречи с родными. В этой толкучке с корабля никем не замеченная сошла Опия в простеньком плаще с капюшоном, бросив в каюте громоздкую шкатулку элефантовой кости, переложив ее содержимое в сумку. Она протиснулась мимо поэта, кричащего стихи не слушающей его толпе, прошла под городскими воротами в обезлюдевший город.

Радость на волноломе кончилась. Это она поняла по сникшему людскому гулу. Потом донеслись вопли – близкие оплакивали погибших. Гетера улыбнулась своему дому, семеня к нему поспешно, радуясь солнцу, усохшим плетям винограда, перехлестнувшим через каменную ограду, всему, чего могла еще так недавно лишиться. В щели капюшона блестел ее влажный глаз, в нем рябили тени пролетающих мимо деревьев. Она подбежала к своему дому, оглянулась, не видит ли кто ее возвращения и, успокоенная, проскользнула в калитку.

Дом был пуст. Даже собака увязалась за слугами, всполошенными набатом Астидаманта. Гетера взбежала на крыльцо, прошла по залам в свою опочивальню, скинула плащ и немедленно ушла в бассейн. Когда, разморенная долгим купанием, завернутая в одну простыню, гетера вернулась в свою комнату, она от неожиданности вскрикнула: за мраморным столиком, уставленным баночками румян и белил, сидел, положив волосатые кулаки на ее сумку, старейшина скифов Ксар.