Культурный разговор - Татьяна Москвина

Я смеялась – не обижаться же? Мы разговаривали с ним несколько раз об искусстве и жизни – кажется, с обоюдной пользой. Он мне был симпатичен не только как человек великой театральной и киноэпохи. Чувствовалось, что Козаков личность хоть и сложная, но по сути чистая. Он безумно, безгранично, истинно любил искусство, всякое искусство – стихи, музыку, театр, кино, живопись. Никакого снобизма – это была его повседневная пища, еда ума, без которой невозможно было жить. Не зря же Козаков выучил наизусть сотни стихотворений – душа его жаждала поэзии, как жаждут люди воды в пустыне. Он не мог жить «просто так», не загораясь, вне творчества.

И при этом очень неспокойно было у него на душе. Мне даже казалось, иной раз он не справляется со своими страхами, живет в состоянии паники. Ведь его отъезд в Израиль в 92-м – что, как не паника? Знавший вкус большого успеха, Козаков с болью видел, как меняется его публика, уезжает, умирает, перестает вообще куда-то ходить.

Некоторые ворчат – дескать, метался Козаков туда-сюда. Хорошо, «живите свою жизнь» умней Козакова. А он, со своей безалаберностью, упрямством, безупречным артистизмом и рабской преданностью искусству, заслуживает любви и сострадания.

Почему так хороши его картины – «Безымянная звезда», «Визит дамы», «Покровские ворота»? Потому что в них нет ни политической, ни эстетической конъюнктуры. А есть «сливки души» режиссера и горячая любовь к актерам (и к людям, добавим мы).

«Умолк вчера неповторимый голос», – как-то написал поэт.

Думаю, неповторимого Михаила Михайловича Козакова лучше всего помянуть стихами…

Одна абсолютно счастливая жизнь

Петр Наумович Фоменко

Светлый, легкий, гармоничный, солнечный, мудрый – эти эпитеты появились возле фамилии Петра Фоменко, когда у него, наконец, появился свой театр. Это произошло довольно поздно (Фоменко было за шестьдесят), но все-таки вовремя. Распад театра в девяностые годы был остановлен и не превратился в тотальный прежде всего из-за «Мастерской Фоменко». Его маленькое доблестное войско, где женщины своим артистическим блеском даже иногда превосходили мужчин, сражалось победоносно. А впрочем, на каких весах взвешивать, кто круче: Галина Тюнина или Юрий Степанов, Полина Кутепова или Кирилл Пирогов, Ксения Кутепова или Евгений Цыганов, Ирина Пегова или Карен Бадалов и так далее? Пустое дело, оставим его вовсе, отметив, однако, что у воспитательного таланта Фоменко было еще и редкое свойство отыскивания и взращивания именно женского артистизма.

Благодаря «войску Фоменко» два десятилетия никак не удавалось «впарить» образованному зрителю, что дилетантские почеркушки – это высший профессионализм, а украденные на Западе «авангардные» кривлянья – смелый художественный эксперимент. Фоменко спокойно доказал и показал, что такое подлинный труд и талант, что такое работа с музыкой и словом, что такое – вырастить актера. Вырастить, а не использовать! Этот уникальный человек плодоносил, как райский сад.

Но гармоничным и мудрым Фоменко был не всегда, а прирожденным режиссером – всегда. Я хорошо помню ленинградский период его творчества, когда Фоменко работал в Театре Комедии (1977–1981). Как большинство сорокалетних режиссеров, он был тогда в напряженных отношениях с миром, да и поздний застой толкал творческих людей на острые, воинственные художественные решения. Помню злой и ядовитый «Лес» Островского (без искажения текста, конечно), трагичного «Мизантропа» Мольера с потрясающей Ольгой Антоновой, насмешливую «Измену» по забавной пьесе Леонида Зорина. Но – и душевный «Этот милый старый дом» Арбузова, и «Добро, ладно, хорошо» по Василию Белову. Во всех этих спектаклях царили актеры, которые теперь плачут, потому что для актера встретить Фоменко на своем жизненном пути – все равно что проводника в темном лесу. Но вот только что вас вывели на светлую поляну – и опять чаща и трясина…

Страшный город Ленинград выдавил из себя Фоменко и продолжал свое дело – истреблять и доедать талантливых людей, чем занимается и по сей день. А Петр Фоменко продолжил свое.

Поставил в Театре имени Маяковского блистательные «Плоды просвещения» по пьесе Л.Н.Толстого, где сверкала Татьяна Васильева. В Театре имени Моссовета – «Калигулу» А.Камю, где полностью раскрылся огромный диковинный талант Олега Меньшикова. А в Театре имени Вахтангова, в помещении театрального буфета, Фоменко придумал изумительный фейерверк с песнями и танцами по драме Островского «Без вины виноватые» с Юлией Борисовой, Юрием Яковлевым, Людмилой Максаковой, Евгением Князевым…

Полумертвые, угнетенные рутиной, закисшие театральные организмы оживали и начинали сиять под его магнетическими пассами. Потому, что не системы и методы рождают творчество, а личный магнетизм. Заражение, если угодно, бациллами творчества.

Фоменко с исключительной силой любил русское слово и часто использовал прием «влюбленно-иронического» чтения. Но чтение это вдохновенное, проницательное, глубокое. Из «Войны и мира» он, к примеру, убрал легкой и властной рукой всю дидактику, всю тяжеловесную назидательность – и перед нами оказались в исполнении актеров «Мастерской» дивные, великолепные, чудесные люди позапрошлого века. Гоголь – сатирик, вы говорите? Оно конечно, да только у Фоменко (спектакль «Мастерской» «Мертвые души, том второй») Чичиков – Юрий Степанов испытывал превращение, обратное герою рассказа Кафки: из насекомого в человека. А «Волки и овцы» Островского, где дуэты Тюниной и Степанова театралы могут пересматривать бесконечно, как меломаны – слушать любимую музыку! Да, вспоминая работы Фоменко, всякий раз споткнешься об эту самую «любовь к человеку» – но для чего идут работать в театр люди, людей не любящие, это для меня загадка. Шли бы в морг, что ли.

«Одна абсолютно счастливая деревня» – так называется один из шедевров Фоменко в «Мастерской». В основе его – проза Бориса Вахтина, ленинградского писателя семидесятых годов. Вахтин и Фоменко дружили когда-то, и его имя Фоменко упрямо воскресил, вызвал из забвения. И с тем же упрямством блистательно экранизировал уже немодную прозу матери Вахтина – Веры Пановой (телефильм «На всю оставшуюся жизнь»). Такая преданность «своим» (авторам, актерам) отличала Фоменко всегда – и в числе этих «своих» неизменно были Пушкин и Островский, двое беспримесно солнечных сыновей русской литературы.

Слово и музыка – чего же еще нужно душе? Филологическое и музыкальное образование в добавление к театральному помогло Фоменко превращать все стихийные порывы в искусную, посекундно рассчитанную игру. Добавим еще, что, судя по всему, Петра Фоменко отличала незаурядная человеческая порядочность. И педагогический дар – из числа уникальных.

И что, никаких пороков, недостатков? Так вроде не бывает?

Да вот бывает. Конечно, в восемьдесят лет у него силы были уже не те, что в шестьдесят, так это что, предмет обсуждения?

Петр Фоменко воспитал первоклассных учеников-режиссеров – это и Сергей Женовач, и Иван Поповски, и Сергей Пускепалис, и Елена Невежина, и Миндаугас Карбаускас, и Евгений Каменькович. Все они исправно работают. Все они разные. Правда, есть и общая черта: если в их композициях актеры поют, то делают это искусно, тактично и со вкусом. И никакой дряни, мерзости и гнили нет в их спектаклях. Заразил их Петр Наумович крепко, привив глубокое понимание того, что одно дело – благородно пошутить, изящно поиграть с авторским текстом, а совсем другое – изломать его и в него нагадить во имя фантомного «самоутверждения».

Да, и обижали, и гнали, и театр дали «на закате» – а все ж таки Фоменко выстоял, победил, сделал всё что мог и закат превратил в рассвет.

Просто удивительно, как многое может сделать один, всего лишь один человек, удивительно – и поучительно.

Искусство быть старым

Малый театр простился со своей «великой старухой» – Татьяной Панковой. Да, «искусство быть старым» и на сцене и в жизни – редкое и дорогое искусство.

Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы Яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще тридцать лет после того. Практически не меняясь!

Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого, от Садовской, от Пашенной (а Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли)…