Последняя роль неудачника - Фридрих Незнанский

Не поднимая глаз, он поплелся вдоль домов туда, где, казалось, был бар. Он вошел и взобрался на табурет. Какая-то женщина засмеялась. По его адресу или нет, Валентину сейчас было плевать. Сейчас ему на все было плевать. Сейчас он, возможно, даже не помнил, что в Зеленогорск он приехал не просто так, а с особой миссией.

Бармен подошел поближе, поглядел на него искоса и усмехнулся.

— А, — сказал он, — ну как делишки?

— Вот что, — сказал Валентин. — Дайте-ка… — Он положил кулаки перед собой на стойку и тут заметил, что костяшки пальцев ходят ходуном. — Дай-ка мне водки и… — Он почему-то посмотрел на женщину. Она была крепко сбита, и ей было не больше тридцати лет. Лицо было красным то ли от алкоголя, то ли от смеха.

— И для дамы? — поинтересовался бармен и интимно сообщил: — Людка Воскобойникова. Если уговорить — даром пойдет.

— Нет, — ответил Валентин, делая вид, что не понимает, о чем речь. — Сольешь в стакан как двойную порцию, понял? И дашь мне одному. Одному, — засмеялся он.

Тут женщина откинула голову и буквально зашлась от смеха, наконец она подняла немытый палец и ткнула в его сторону:

— Я тебя запомнила. Вчеpa вечером, да! Ну ты и давал… ты же самый комичный парень в этом паршивом городишке. Даже смешней моего муженька-прыгуна, ха! Даже в подвальчике я смешней не встречала!

— А что, — ответил ей Валентин, — вполне возможно.

Бармен снова интимно наклонился:

— Представляете: ее муж собрался с трубы сигануть из-за того, что посмотрел порнуху и увидел там свою благоверную — в смысле, потаскуху эту.

— Правда, что ли? — серьезно спросил Валентин.

— Да ну, — отмахнулся бармен, — допился мужик, без работы сидючи. Чего с пьяных глаз не привидится?

— А что за подвальчик, про который она говорила?

— Так самое смешное, что она, когда напьется, тоже говорит, что в порнухе снималась — в каком-то подвальчике.

Валентин повернулся, но женщины уже не было. Не привиделась ли она ему вообще?

На углу улицы Радищева и площади Ильича был магазин, торговавший всякими мужскими игрушками и прибамбасами. Собственно, он так и назывался «Прибамбасы для настоящих мужчин». В витрине под ярким светом сверкали стройные ряды стальных подзорных труб и биноклей. Рядом, на мягкой и бархатистой темной ткани лежали ножи с автоматически выскакивающими лезвиями и опасные бритвы. Валентин удивился. Оказывается, это еще не было раритетом и интересовало покупателей. Впрочем, возможно, как сувениры или, например, предмет самообороны — люди ведь часто берут пример с киногероев, а там почему-то бритвами режут друг друга регулярно…

Ножи были разложены широкой ослепительной спиралью, которая плавно вела глаз от одной степени мастерства к следующей. В центре этого великолепия на складках пухлой замши чуть возвышался над всеми остальными бельгийский нож с лезвием длиной сантиметров двадцать — величественный и благородный. Валентин долго стоял, глядя на лезвие. Он не мог оторвать от него глаз. Стоил «бельгиец», между прочим, тринадцать тысяч рублей. Почти четыреста пятьдесят зеленых. Наконец он отошел от витрины и внезапно чуть не столкнулся с тем мужчиной в синем комбинезоне. Этот тип смотрел на него проникновенно и зазывающе — взглядом влюбленного.

«Спокойно, — сказал себе Валентин, — только спокойно! Вот так сходят с ума». Он быстро прошел мимо магазина и зашагал по улице. Если он уже сейчас дошел до такого, что же будет завтра-послезавтра, когда кончатся деньги? Хотя ночевка будет роскошная: за пятьдесят рублей он получит отдельную комнату — раскладушку в загончике у кассирши из кинотеатра. Если завтра ничего не наклюнется, скоро придется туго. Но это не входило в его планы, точнее, в его план. У него же есть план? Хм… Положа руку на сердце, у него еще нет плана, но у него есть намерение, а точнее, цель.

Однако все равно ему ничего не оставалось делать, как слоняться по улицам до десяти часов: ключ от квартиры кассирша ему не дала, хорошо хоть позволила сумку оставить. За полтора часа он еще успеет купить бутылку, чтобы войти вместе с ней в дверь.

Четверть часа спустя Валентин опустился на каменную скамейку, глядя на окна мэрии. При входе, рядом со свернутым государственным флагом, неподвижно сидел милиционер.

«Может, вбежать туда, заорать что-нибудь идиотское и сдаться, — подумал Валентин. — Они меня пристроят, отберут у меня шнурки от ботинок и вообще… Но как же тогда план? Точнее, цель?»

Он не сразу припомнил, кто из его приятелей развивал теорию капитуляции, ах да, один инженер, интеллектуал, обчитавшийся в юности Ницше и Кафки, они вместе работали на одной шабашке в Тюмени. Однажды инженер после работы завалился в бар, где сидела вся их компания, и сказал, что идет кончать жизнь самоубийством. Он доказывал это красноречиво и убедительно, но все прикинулись, что не верят. У Валентина тогда еще мелькнула мысль, что, возможно, приятели не хотят взваливать на себя серьезную моральную ответственность, не говоря уже о том, что отговаривать инженера значило еще долго выслушивать его пространные речи. В общем, инженер, напившись как следует, ушел в ночь. Доплелся до какого-то моста, взобрался на перила, но прыгать передумал. Решил повременить — готов был уже сдаться первому же милицейскому наряду, частному лицу, кому угодно. Но ему не повезло. Сначала его кто-то ударил по голове и обобрал до нитки, а потом его, уже лежащего на дороге, переехал грузовик. Так он и пролежал до утра без сознания, полураздавленный и полузамерзший. Когда же его наконец подобрали и в кармане нашли предсмертную записку, все это вызвало большое удивление — характер травм явно не соответствовал самоубийству. Инженеру ампутировали обе ноги, и дальнейшая его судьба Валентину была неизвестна — к тому времени, когда инженера выписали из больницы, Валентину пришлось уже убраться из Тюмени. Во всяком случае, подумал он, инженер доказал невозможность капитулировать на хоть сколько-нибудь приемлемых условиях. Капитулировать нельзя.

Валентину пришла в голову новая мысль, он поднялся и зашагал через площадь, а потом через парк — в городскую библиотеку. Немного погодя он взял с полки залитую кофе биографию гитариста Эрика Клэптона и уселся у окна. На вечерней улице перед машинами бежали кружки светящейся паутины: неожиданно пошел дождь. «Если бы только библиотеки не закрывались всю ночь, — подумал Валентин, — если бы кто-нибудь проявил такую чуткость, насколько легче жилось бы на свете». Но шел уже девятый час. Валентин встал и начал было искать другую книгу, но вдруг за стеллажами, в конце зала, где бормочущие старики читали сквозь лупу газеты, увидел дверь с надписью «Музыкальная комната». «Нечего тебе там делать, — сказал он себе, — ты это брось». И все же с книгой в руках он прошагал мимо стариков, открыл эту дверь и вошел.

Странная темнота стояла здесь. Лампы над полками с партитурами не горели, проигрыватели вдоль стен были аккуратно закрыты пластиковыми чехлами. И никого, кроме черноволосого бледного юнца в очках, который сидел у освещенного столика и читал какую-то партитуру. Когда скрипнула дверь, он поднял глаза.

— Закрыто, — сказал он Валентину. — Мы закрываемся в восемь.

— Ладно. — Валентин повернулся, чтобы уйти. Но при этом он взглянул на партитуру и внезапно застыл, не сводя глаз с нот, развернутых на зеленой бумаге, покрывавшей стол. Это был Джон МакЛафлин «Friday Night In San Francisco» — золотой альбом 1978 года.

— Эй, молодой человек! — окликнул его Валентин.

Юнец подозрительно покосился на него, отодвигая стул от столика.

— Ты играешь?

— Учусь, — ответил юноша. — Немножко.

— А зачем читаешь?

— Для теории, — сказал юноша.

— Теоретически. И как он тебе теоретически?

— Прекрасно, — тихо сказал он. — Прекрасная музыка. Должно быть… Должно быть, сыграть это — пуп надорвешь.

— Говорят, да, — ответил Валентин. «Верно, — подумал он. — Именно так. Пуп надорвешь». — Слушай, пусть будет закрыто вместе со мной, ладно? Я бы хотел посмотреть эту партитуру.

— Так ведь уже закрыто, — пожал плечами мальчик. — Ну ладно… Садитесь вон туда. Потом потушите лампочку.

Включая свет, он спиной чувствовал взгляд паренька.

— А вы сами играете?

— Нет.

Крепко сжав губы, он глядел перед собой. «Когда ж ты наконец уймешься, — спросил он себя. — Неужели ты еще не понял, что это надо забыть? И затем ли ты сюда приехал?» Но глаза его уже отыскали самое затейливое и любимое место. «Да, — подумал Валентин, — пуп надорвешь. Точно. Но как же это прекрасно…» Он почти не помнил мелодию, и сейчас она сама собой, как забивший из-под земли источник, оживала у него в голове.

Валентин потушил лампочку, взял партитуру и положил ее перед мальчишкой.

Звонки просигналили, что библиотека закрыта, и он вышел на улицу. Под освежающим дождем в нем вспыхнули воспоминания. Скорее, это была вереница и путаница образов.