Берта Исла - Хавьер Мариас

и в виде исключения, теперь же тайны станут для наших с ней отношений основой и главным правилом. Мне предлагаются на выбор два варианта, но ни один меня не привлекает. Первый – арест и суд с непредсказуемым итогом, возможно, приговор и долгие годы в тюрьме. Или непонятная и мутная работа на неопределенный срок, для которой я не готов: не готов выдавать себя за другого, иметь дело с незнакомыми и страшными людьми, то есть с врагами, для которых я должен буду стать другом, чтобы потом их предать. О чем-то таком говорил мне Уилер, употребив, кажется, слово “внедряться”. “Для человека вроде тебя наверняка найдется много различных заданий, ты будешь очень полезным сотрудником… Ты сможешь выдавать себя за уроженца самых разных мест, – сказал он, а потом попытался выразиться помягче: – Внедрение агента обычно не рассчитано на продолжительное время… Когда ты находишься в Испании, все выглядит нормально. Когда отлучаешься, уже не так нормально, не стану тебя обманывать: в такие периоды приходится жить чужой жизнью, совсем не похожей на твою настоящую. Но только временно: рано или поздно ты всегда будешь возвращаться к себе самому, к своему прежнему я”.

Да, он объяснил все вполне доходчиво, а я постарался выкинуть это из головы, ведь одно дело получить такое предложение, когда все у тебя в порядке и от него можно отказаться, и совсем другое – когда ты, по сути, загнан в угол этими двумя, Блейкстоном и Тупрой (или “Монтгомери” и Рересби, кто их там разберет)… Но ведь еще хуже попасть в тюрьму, это хуже всего, к тому же, когда я оттуда выйду, моя жизнь будет безнадежно сломана: кто захочет взять на работу осужденного за убийство, зачумленного, да еще и не слишком молодого? Берта откажется от меня, выйдет замуж за другого, родит детей от другого и вообще наверняка не пожелает даже знать обо мне; просто вычеркнет из памяти, как вычеркивают кошмарный сон или постыдную ошибку. А если я приму их предложение, то не потеряю Берту, хотя это предполагает странную и непонятную жизнь, тайны, ложь и исчезновения, в лучшем случае полуправду и бескрайние зоны мрака. Если откажусь, меня, возможно, все-таки оправдают, а возможно, дело не дойдет до суда, и я пойду прежней дорогой, словно того проклятого дня вовсе и не было, ведь, в конце-то концов, я не убивал Дженет, я вообще никого не убивал. Но риск слишком велик, кто знает, кто знает… Я боюсь, страх туманит глаза, мешает соображать, мне трудно справиться со страхом, и я мечтаю избавиться от него.

– Я думаю, – проговорил Том, заметив, как в воздухе сгущается нетерпение. – Мне надо немного подумать.

– Давно пора до чего-то додуматься, – ответил Тупра, постукивая пальцем по столу, чтобы добавить весу своим словам, и его женские ресницы затрепетали. – Мы не можем потратить на вас весь день. Мы предлагаем вам выход, Невинсон, и лучше бы вам им воспользоваться. Решать вам, но только решайте побыстрее.

“Скорее, сюда, сейчас, всегда… ” – вспомнил Томас строки из последней части “Литтл Гиддинга”. “То, что случится сейчас, будет всегда, и вот ведь что занятно: какое бы я решение ни принял, оно в любом случае превратит меня в человека, отлученного от вселенной; именно от этого Уилер предостерегал меня, а теперь как раз это меня и ожидает. Я стану не тем, кто я есть на самом деле, а буду ненастоящим, буду призраком, который слоняется туда-сюда, то исчезая, то возвращаясь. Как говорит Тупра, я стану морем, и снегопадом, и ветром”.

И в этот миг Том понял, что уже принял решение, но предпочитал пока не признавать этого вслух, предпочитал потянуть еще хотя бы несколько секунд, чтобы была возможность отступить. “Пыль, оседающая в груди, твердит, что все позади… ” – его преследовали эти строки. Да, здесь закончилась моя история. Но что меня ждет дальше, ведь я все еще остаюсь здесь и живу сейчас, а сейчас значит всегда. “Так умирает воздух”. В книжном магазине он мельком прочел и другие слова: “Но все можно пережить. Какое счастье и какое несчастье”.

III

Я стала женой Томаса Невинсона в мае 1974 года, и венчались мы в церкви Сан-Фермин-де-Лос-Наваррос, совсем рядом со школой, куда оба ходили, где познакомились и куда он поступил позднее, чем я, уже в четырнадцать лет. Нам обоим вот-вот должно было исполниться по двадцать три года, из церкви мы вышли под руку (как никогда не ходили ни раньше, ни потом): я в белом, с букетом в руке, откинув с лица фату и победно улыбаясь. Наверное, это можно было считать исполнением давнего желания, одного из тех желаний, которые ты загадываешь в детстве или юности и от которых трудно отказаться, их трудно даже поумерить, как бы сильно ни изменились обстоятельства. Чувства тоже могут измениться, но, чтобы осознать это, должно пройти гораздо больше времени, и главное, нужно, видимо, все-таки выполнить старые планы, прежде чем задуматься об отречении от них. Нужно пересечь некую черту, за которой нет обратного хода, чтобы потом опомниться и раскаяться, чтобы убедиться, что ты совершила ошибку, чтобы тебе захотелось метнуться назад; да, надо совершить непоправимую ошибку, чтобы осознать, что это была ошибка и уже поздно пытаться ее исправить без громких скандалов и больших потерь. До того, как мы с Томасом законным образом соединились со всеми вытекающими отсюда последствиями, мне и в голову не пришло бы расстаться с ним; кроме того, эти последствия казались почти неразрешимыми в стране, где развод все еще был под запретом, хотя многие супружеские пары по взаимному согласию жили врозь; порой надо покрепче завязать узел, чтобы отважиться его развязать, если к тому есть основания. Легко вообразить, что наше излюбленное занятие – брать на себя непосильные или неисполнимые задачи, и некоторые тратят на это всю свою жизнь, поскольку не представляют, что жизнь можно прожить как-то иначе, а вовсе не в тревогах, яростной борьбе, ссорах и трагедиях: люди запутываются в проблемах, чтобы потом их распутывать, и на это у них уходит все отпущенное им время.

Нет, я, выходя замуж, не задумывала ничего подобного, иначе это было бы цинизмом. Наоборот, мне казалось, что семейная жизнь положит конец тем странностям, которые я уже начала замечать, после того как Томас окончил университет в Оксфорде и вернулся в Мадрид, но вернулся вроде бы не насовсем и не так, как я ожидала. Дела у него шли лучше некуда: диплом знаменитого университета давал ему большие преимущества, и Том, несмотря на молодость, сразу получил