Убу - Борис Воробьев

Минула зима, отцвели весенние маки и тюльпаны. Опять растрескалась обожженная солнцем земля. Мир совершал привычный оборот, и Зейнулла, отправившийся однажды осматривать капканы, не подозревал, что этот мир готовит ему очередное тяжкое испытание.

Накануне старик плохо спал — болели старые раны. Разморившись от жары, он бросил поводья и, как в зыбке, покачиваясь в седле, дремал. Что испугало лошадь — мелькнувшая ли в траве тень, змея ли под копытом, — об этом Зейнулла так и не узнал, но внезапно лошадь захрапела, вскинула задом и понесла. Зейнулла, как камень из пращи, вылетел из седла, ударился о землю и угасающим сознанием еще успел уловить бешеный цокот удаляющейся наметом лошади.

Когда он пришел в себя, солнце по-прежнему высоко стояло в небе. В голове звенело, и Зейнулла никак не мог понять, что это — звон ли полуденных цикад или пересвист сусликов. Он приподнялся и посмотрел по сторонам. Лошади нигде не было, наверное, она ускакала домой. Зейнулла попробовал встать, но охнул и повалился на землю: одна нога, как видно, была сломана, и ступить на нее Зейнулла не мог. Он хотел было снять сапог и тем самым облегчить боль, но этого ему сделать не удалось: нога сильно распухла, и сапог сидел на ней как на сапожной колодке. Зейнулла достал нож, разрезал сапог и осмотрел ногу. Она посинела, и у щиколотки Зейнулла нащупал место перелома — шишковатый, твердый выступ.

Идти Зейнулла не мог. Он попытался передвигаться ползком, но скоро выдохся. К тому же в траве была масса колючек, и руки начали кровоточить. Солнце палило вовсю, и Зейнуллу начала мучить жажда. Чтобы как-то заглушить ее, он жевал траву, но сок был горьким и еще сильнее вязал во рту. Временами сознание мутилось, и Зейнулла впадал в забытье, а очнувшись, опять видел над собой раскаленный солнечный шар. Наконец, словно смилостивившись, солнце медленно покатилось за горизонт. Душная ночь опустилась над степью.

Вконец обессиленный, Зейнулла затих, затаился в траве. Но покой оказался обманчивым: где-то невдалеке тявкнул шакал, ему отозвался второй, и постепенно вся степь наполнилась тявканьем и завыванием. Зейнулла услыхал, как шуршит окружавшая его со всех сторон трава, различил стелющиеся к земле, суетливые тени. Шакалы смыкали круг. Эти трусливые хищники, промышлявшие в основном между чужими столами, и сейчас оставались верны себе, надеясь поживиться легкой добычей. Зверей собралось много, и именно многочисленность делала их храбрыми и поддерживала воинственный пыл.

Зейнулла знал, что, если звери накинутся на него скопом, то ему не отбиться от них — много ли убьешь ножом? К счастью, он вспомнил о спичках и принялся за дело. Нарвав вокруг себя жухлой травы и колючек, он с превеликим трудом поджег кучу. Она долго не занималась, чадила, но в конце концов старику удалось развести некое подобие костра. Слабые, дрожащие язычки едва светили под носом, но даже этого оказалось достаточно, чтобы держать на почтительном расстоянии уже порядком обнаглевших шакалов.

Опасность пришла с той стороны, откуда Зейнулла не ждал ее: его неудержимо клонило в сон, а огонь требовал неотрывного наблюдения. Чтобы обезопасить себя и с этой стороны, Зейнулла прибег к жестокому, но необходимому сейчас способу избавиться от сонливости: он рукояткой воткнул нож в землю, и каждый раз, чуть только Зейнулла начинал клевать носом, острие ножа больно кололо его в подбородок. Зейнулла приходил в себя и подбрасывал в костер.

А ночь все тянулась, тянулась, дрожа и мигая звездами. Иногда звезды падали, и тогда черноту неба прорезывал ослепительный, замирающий у земли след. Нож все чаще подпирал подбородок, и к утру лицо Зейнуллы распухло, словно искусанное пчелами.

Утром шакалы ушли, растворились в рассветной дымке, но к полудню вернулись снова, и Зейнулла видел мелькавшие тут и там остроухие злые морды животных. Опять началась пытка солнцем и жаждой, а шакалы, не видя перед собой пугающего их ночью огня, осмелели вконец и перебегали с места на место чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Зейнулла сжал нож.

Внезапно послышался свистящий звук рассекаемого телом воздуха; шакалы бросились врассыпную, но их настиг тяжелый, отливающий медью ком и ударил в самую середину бегущих. Отчаянный, предсмертный визг одного из шакалов слился с торжествующим, хриплым клекотом: вцепившись одной лапой в глаза, а другой в спину шакала, орел крутил и ломал его, нахлестывая с боков гигантскими крыльями.

Что-то блеснуло под солнцем на лапе орла. Зейнулла напряг глаза и увидел, что птица окольцована: лапу беркута, как серебристая змейка, обвивала тонкая самодельная цепочка.

Зейнулла так разволновался, что забыл обо всем на свете. Не обращая внимания на боль в ноге, он привстал и позвал спекшимися, растресканными губами:

— Кый-ту!..

Шепот долетел до орла. Он вздрогнул и посмотрел по сторонам, пытаясь увидеть того, кто его звал.

— Кый-ту!.. — повторил Зейнулла.

Орел неловко спрыгнул с тела шакала и, волоча по земле крылья, вперевалку пошел на зов. Иногда трава скрывала от глаз орла человека, и тогда он останавливался и вытягивал шею, будто становился на цыпочки.

Зейнулла не знал, что сулит ему эта нежданная встречали на всякий случай приготовился к худшему. Трава, раздвигаемая орлом, шуршала все слышней, и, наконец, беркут появился из нее — огромный и страшный, как доисторический птеродактиль, Взгляды человека и птицы встретились, и человек не прочел в глазах орла ни хорошего, ни плохого. Они горели ровным желтым огнем, и Зейнулле показалось, что беркут не видит его.

— Кый-ту… — в третий раз позвал он.

Будто припоминая что-то, беркут наклонил набок голову и уже с интересом уставился на Зейнуллу. И вдруг распустил крылья, широко раскрыл клюв и смешно затоптался перед охотником — совсем как в старые времена, когда, бывало, требовал мяса.

«Это очень умный беркут, — думал Зейнулла, размазывая текшие по щекам слезы. — А я старый, никуда не годный ишак…»

Собрав все силы, Зейнулла пополз к тому месту, где лежал уже околевший шакал, и беркут следовал за ним, по-прежнему раскрывая клюв и показывая красный остроконечный язык.

Зейнулла ободрал шакала и накормил беркута. Сам он попользоваться ничем не мог, потому что от мяса несло таким смрадом, что старику едва не сделалось дурно. Насытившийся беркут долго чистил и расправлял перья, а потом сорвался и полетел к горам. Зейнулла проводил его тоскливым взглядом и впал в полуобморок-полусон.

На этот раз он очнулся уже ночью. Первой его мыслью была мысль о шакалах. Если они появятся снова, он ничего не сможет противопоставить им: у него нет уже сил.