Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

– Даже не сомневайтесь, мадам де Камбер, непременно постригусь – как только стану старой, уродливой, злобной и завистливой ханжой, тело которой уже никому не будет потребно, а душа опротивеет даже Господу.

Констанция взяла Изабо под руку, повела в сад. В другой руке держала маленькую лапку четырехлетней Агнессы. Под виноградными шпалерами дошли до аптекарского огорода, о котором уже давно вместо Грануш заботился помощник Ибрагима, молодой армянский лекарь Арам. На грядках по-прежнему качались белые соцветия валерианы, млел шалфей, от розмарина веяло сухой хвоей, волнами налетала тревожная свежесть лаванды. Но Констанции и Изабо больше не хотелось носиться по аккуратным рядам нежных всходов или хлестать друг дружку охапками колючих стеблей. Хотелось уткнуться в плечо подруги и выплакаться. Сели на замшелый камень балюстрады фонтана. На милом лице Изабо виднелись следы времени и печалей: тень легла на чуть опустившиеся углы все еще пухлых губ, живые, блестящие вишневые глаза облепила паутинка морщин. Наверняка и она замечала в Констанции схожие изменения. А может, и не замечала, потому что Изабо по-прежнему оставалась несказанно доброй:

– Ваша светлость, какой прекрасной дочерью благословлен и этот ваш брак. – Нежно поцеловала сидящую у нее на коленях Агнессу де Шатильон. – Истинное яблочко с ветви прекрасной яблони. Каждый день молю Богоматерь за ваших детей.

Констанция погладила ее руку:

– Изабо, милая моя Изабо! Еще не поздно тебе самой стать матерью! Напрасно ты так сурова к Бартоломео. Рыцарь признался, что провел под твоим окном всю ночь и не роптал, даже когда на него ночной горшок выплеснули!

Мадам де Бретолио прижалась щекой к темненькой детской макушке:

– Ах, мадам, я же все понимаю, я знаю, что д’Огиль предан и честен, как сардоникс, к которому и воск не пристанет, но он такой неуклюжий, такой несуразный! Ну что это за воздыхатель с содержимым ночного горшка на медной башке!

– Ну, башка у него, может, и медная, зато сердце золотое и рука железная. Смешной воздыхатель может стать хорошим мужем.

– Если бы мы отдавали свое сердце самым добрым и преданным! Но мы дарим его только тому, кто будет играть им, как набитым трухой мячом!

В тени цветущих олеандров парило от летнего зноя, поэтому, наверное, Констанции стало невыносимо душно:

– Изабо, иногда мне кажется, я схожу с ума! Ты слышала, что Шатильон творит? Сначала наш несчастный патриарх Эмери, потом Кипр, теперь эта ссора с Бодуэном и Тьерри Эльзасским… Он стал занозой в глазу всего Утремера!

Рено гордился молниеносным покорением Кипра, хвалился, как вовремя успел покинуть остров до прибытия византийской армии, кичился, что на годы вперед обогатил Антиохию захваченной на острове добычей. Князь перечислял свои тамошние подвиги так громко, часто и настойчиво, будто глушил совесть и слухи: Грануш уверяла, что антиохийские войска на Кипре бесчинствовали – отрубали носы и уши греческим священникам, женщин лишали чести, крестьян обращали в рабство. Ее послушать, так латинские рыцари выходили чудовищнее Тиберия и Нерона. Но мамушка всегда плохо относилась к Рейнальду и запросто могла очернить князя, лишь бы выгородить своих армян. Зато Изабо легко отмахнулась:

– Не тревожьте себя по пустякам, ваша светлость. Пусть уж лучше киприотов изводит, чем жену. Что толку в учтивости возлюбленного и в его почтении к клирикам, если он отбрасывает вас, как старую ветошь?

Нет, Рено не пренебрегал Констанцией. Наоборот, он ретиво исполнял супружеские обязанности и всегда был ласковым с ней. Ласковым и при этом холодным, как эфес меча. Но как это объяснишь? Констанция накопила на него множество обид, но вся ее горечь почему-то не могла потеснить любовь. Только с каждым днем становилось все страшнее, больнее и обиднее.

– Я за него боюсь, Изабо, и его самого тоже боюсь! Меня даже его удача пугает, она следует за ним, как маркитантка за армией. Порой кажется, в него дьявол вселился и меня приворожил!

– Ну, в нужде и дьявол подмога! – Прежняя лукавая улыбка мгновенно омолодила Изабо. – Не нам его судить, пусть в этом его духовник и Всевышний разбираются, мадам. А долг жены – поддерживать мужа.

– Изабо, хоть ты, негодница, и богохульствуешь через слово, а все же я безмерно рада, что ты вновь со мной.

Обе обнялись и заплакали. Уверял же святой Бернард, что слезы – это крылья молитвы и вино ангелов. А совместные слезы – двойное благо и утешение.

В сентябре из Константинополя в Тирскую гавань прибыла племянница Мануила, принцесса Феодора, выбранная василевсом в невесты для короля Иерусалима. С ней прибыли крайне необходимые иерусалимской казне сто тысяч золотых полновесных гиперпиронов, приданое ценой в тридцать тысяч гиперпиронов и еще десять тысяч золотых на покрытие свадебных расходов. Его величество Бодуэн III с пышной свитой встретил сокровища и суженую, препроводил их в столицу, и в Храме Воскресения Господня нареченных тут же повенчал бывший патриарх Антиохии Эмери Лиможский: еще один щелчок по носу непокорного князя Антиохийского. Торжества продолжались несколько дней, и каждый их миг терзал Изабо раскаленным железом ревности и обиды.

Констанция свернулась на холодном камне подоконника, обняла поджатые колени. От высокого узкого окна дуло, частый свинцовый переплет леденил бок, в маленьких стеклышках дробилось смутное отражение Рейнальда. Князь рывком стащил с себя шемизу, раздраженно комкал ее в руках:

– Говорят, Мануилу так не терпится до нас с Торосом добраться, что он с пятьюстами всадниками впереди всего войска мчится. Аназарб уже сдался без сопротивления, греки вот-вот у наших стен покажутся. Твой кузен за одну милостивую улыбку ромея от меня отступился, за свою Феодору и дружбу Комнина расплатился всегдашней монетой королей Святого Града – верховной властью над Антиохией и ее князем.

Констанция молча разглядывала город. В сумерках зимние тучи цеплялись за шпиль Иоанна Златоуста, за колокольню святой Феклы, тянулись к земле столбами дыма. Над кровлями тревожно парили птицы. Шатильон за ее спиной плюхнулся на край ложа, нетерпеливо раздирал завязки кожаных шоссов:

– Я без споров передал Харим вассалу графа Фландрского, я бок о бок с Бодуэном за Белинас сражался, только этим летом мы вместе разгромили и прогнали Нуреддина из Фатхи в устье Иордана, но для всех них я по-прежнему черная овца, – рванул тугой чулок, послышался треск швов. – Только благодаря мне мы не потеряли ни единой крепости, но этого никто не помнит. Зато все уверены, что если бы не Шатильон, то вся Сирия уже пала бы в руки франков!

Констанция не оборачивалась, не отвечала, рисовала на запотевшем стекле крестики. Рейнальд не выдержал, с силой запустил одежный ком в угол:

– Иисус и святая Дева Мария! Не молчите с таким укором, мадам! Невозможно было разорить Кипр одной кротостью и уговорами!

– А необходимо было разорить?

– Да, клянусь Гробом Господним! Я должен был показать ромею, что я ему не наемник и не раб, что нельзя безнаказанно обмануть князя Антиохии и выставить его на всеобщее посмешище. За надменность, глупость и коварство правителя расплачиваются его подданные. Они – его заложники. Мне пришлось нанести удар по самому уязвимому месту в Византийской империи. К тому же кипрские вилланы пытались утаить свое добро.

– Спросили бы патриарха, чем это грозит, быстро бы все принесли.

– Ты знаешь, что с Эмери это было не только из-за денег. С самого начала стало ясно – либо я, либо он. Никогда он не посмел бы так самонадеянно отказать в чем-либо Раймонду де Пуатье! Тот Домфорта за куда меньшие провинности изгнал! Признайся, ты ведь тогда не очень громко возмущалась действиями своего первого супруга?

Констанция клялась себе удерживаться от споров с Рено, но тут не вытерпела:

– Пуатье никогда не начинал безнадежных войн, он старался не загонять себя в угол. Делал все, чтобы не уступить Антиохию ромеям, но умел не довести дело до открытого столкновения. И от Домфорта он избавился с согласия и при поддержке папы!

С лица Рено отхлынула кровь, он замер, повесив руки между колен, уставившись в пол:

– Значит, Пуатье был осторожным и мудрым властителем, а я, выходит, оголтелый разбойник с большой дороги? Так я и знал, мадам, что когда-нибудь вы это скажете! Что же делать, я не сын герцога, не питомец английского короля.

Она почувствовала, что причинила ему боль, ее залила волна торжества. И следом сразу, как мутный песок в приливе, прихлынули непрошеные жалость и раскаяние. Рено ведь многое натворил, лишь бы превзойти своего несравненного предшественника, лишь бы уподобиться Танкреду и Готфриду Бульонскому, в надежде добиться признания высокомерных баронов Латинского Востока.