Марион Фай - Энтони Троллоп

— Как вы думаете, когда ж это будет? — спросила она. Он поднял руку и потер голову под шляпой, точно разговор этот был ему чрезвычайно неприятен. — Ни за что в мире не хотела бы я думать, что стесняю вас, — сказала она с оттенком упрека в голосе.

Он действительно был искренне к ней привязан; гораздо более чем она, по самой натуре своей, могла привязаться к нему. Если б она могла сделаться его женой без всяких забот о свадебных приготовлениях или о последующем медовом месяце, он очень охотно зажил бы с ней с этой самой минуты. Для него обязательно было жениться и он окончательно решил, что это именно такая жена, какая ему нужна. Но теперь он был крепко смущен этим тоном упрека.

— Желал бы я, — сказал он, — быть младшим братом или кем угодно, только не тем, что я есть.

— Зачем бы вам это желать?

— Затем, что мне так все надоело. Конечно, вы этого не понимаете.

— Нет, понимаю, — сказала Амальдина, — но, право, надо всему этому положить конец. Вероятно, и парламент, и больницы для душевнобольных вечно будут требовать забот.

— Без сомнения… без сомнения.

— В таком случае, нет причины не назначить когда-нибудь день. Люди начинают думать, что дело это вероятно расстроилось, так как об этом так давно говорят…

— Надеюсь, что оно никогда не расстроится.

— Я знаю, что принц на днях сказал, что надеялся… Но все равно, на что он там надеялся.

Лорд Льюддьютль также слышал рассказ о том, на что надеялся принц, и снова с досадой почесал голову. Носились слухи, что принц объявил, что он давным-давно ожидал приглашения в крестные отцы. Леди Амальдина, вероятно, слышала рассказ этот в другой редакции.

— Я хочу сказать, что все удивились, что оно отложено так надолго, а теперь начинают думать, что оно совсем не состоится.

— Не назначить ли в июне? — сказал восторженный поклонник.

Лэди Амальдина нашла, что в июне очень удобно.

— Но тогда будет внесен билль об улучшении системы городских школ, — сказал милорд.

— А мне казалось, что все города давным-давно пользуются плодами школ. — Он взглянул на нее с чувством сугубого сожаления, — сожаления о том, что она так мало знала, и о том, что к ней относятся так жестоко. — По-моему, это надо совсем отложить, — сердито сказала она.

— Нет, нет, нет, — воскликнул он. — Нельзя ли в августе? Правда, я обещал быть в Инвервесе к открытию новых доков.

— Это вздор, — сказала она. — Ну какая надобность докам, чтоб вы их открывали?

— Видите ли, — сказал он, — отец мой в этом городе пользуется большим значением. Мне кажется, я взвалю это на плечи Давиду. — Лорд Давид был его брат, также член парламента и занятой человек, как и все представители семейства Поуэль, но который любил развлечься с ружьем по окончании работ в палате общин.

— Конечно, он мог бы это сделать, — сказала лэди Амальдина. — Сам он женился десять лет тому назад.

— Я его попрошу, но он очень разозлится. Он всегда говорит, что ему не следует навязывать работы старшего брата.

— Так я могу сказать мама? — Милорд опять потер себе голову, но на этот раз сделал это так, что жест его как бы выразил согласие. Невеста слегка сжала его руку повыше локтя. Посещение Траффорда, по ее понятиям, могло считаться увенчавшимся успехом. Выходя из экипажа, она еще раз сжала его руку, и он печально побрел доучивать остаток своего спича, думая о том, как приятно было бы «жить, как все».

Но лорда Льюддьютля ожидала менее приятная помеха, чем эта. Около пяти часов, когда он уже твердо заучивал конец своей речи, маркиза прислала за ним, поручив сказать, что она будет очень ему благодарна, если он пожалует к ней в комнату на пять минуть. Может быть, он будет так любезен, что выпьет с нею чашку чаю. Поручение было передано собственною горничной милэди, его нельзя было счесть иначе, как за приказание. Но лорд Льюддьютль не хотел чаю, был совершенно равнодушен к леди Кинсбёри и чрезвычайно озабочен своей речью. Он почти проклял женскую суетливость, всовывая рукопись в бювар, и последовал за горничной по корридорам.

— Как это мило с вашей стороны, — сказала она.

Наклоняя голову, он потер ее, как и всегда в минуты досады, но ничего не сказал. Она заметила его настроение, но решилась не отступать. Хотя наружность его ничего не обещала, он был известен как истый столп своего сословия. В целой Англии не было человека до такой степени преданного делу консерватизма — тому делу, успех которого зависят от поддержки тех социальных учреждений, благодаря которым Великобритания приобрела первенство между народами. Никто лучше лорда Льюддьютля не понимал, как полезно держать каждый из различных классов общества на своем месте, причем каждому требовалась честь, правдивость, трудолюбие. Маркиза отчасти понимала его характер в этом отношении. А потому, кто живее его почувствует всю горечь причиненных ей оскорблений, кто более его будет сочувствовать ей относительно негодности сына и дочери, с которыми не связывало ее кровное родство, кто скорей его поймет, как неизмеримо лучше было бы для всего «сословия», чтоб ее маленький лорд Фредерик наследовал титул и помогал сохранять учреждения Великобритании в надлежащем виде? Она совершенно перестала понимать, что намекая за возможность такого наследования, она желала безвременной смерти человеку, о благополучии которого обязана была печься. Постоянно размышляя об этом предмете, она утратила способность видеть, как мысль эта может поразить другого. Вот человек, которому в свете особенно посчастливилось, который стоит во главе своего сословия, который скоро близко породнится с ней самой, на которого она впоследствии будет иметь возможность опереться, как на крепкую трость. А потому она решилась поверить ему свое горе.

— Не прикажете ли чашку чаю?

— Никогда не пью его в это время.

— Может быть, чашку кофе?

— Ничего до обеда, благодарю вас.

— Вы не были в замке Готбой, когда Гэмпстед с сестрою были там.

— Я не был в замке Готбой с весны.

— Неужели вы не нашли очень странным, что их туда пригласили?

— Нет, отчего странным?

— Вы слышали эту историю… неправда ли? Как человек, готовый вступить в такое близкое родство с нашим семейством, вы должны все узнать. Лэди Франсес к несчастью дала слово молодому человеку совершенно недостойному ее, — почтамтскому клерку!

— Об этом кое-что слышал.

— Она ужасно вела себя здесь, и тогда брат ее увез. Я вынуждена была окончательно отлучить ее от своего сердца. — Лорд Льюддьютль потер себе голову, но на этот раз лэди Кинсбёри неверно объяснила себе причину его досады. Ему неприятно было, что его заставляют слушать эту историю. Она вообразила, что поступки лэди Франсес возмущают его. — После этого, мне кажется, сестра поступила очень дурно, пригласив ее в замок Готбой. Не следует оказывать никакой поддержки молодой девушке, которая может так ужасно вести себя. Неправда ли, что такие браки страшно вредят важнейшим интересам общества?

— Я, конечно, того мнения, что молодым девушкам следует выходить за людей своего круга.

— От этого столько зависит… не так ли, лорд Льюддьютль? Вся будущая кровь наших первых фамилий! По-моему, за такое поведение нет слишком строгих кар.

— Но поможет ли строгость?

— Ничто другое и не может помочь. Мне лично кажется, что отцу, в таких случаях, следовало бы разрешать запереть свою дочь. Но маркиз так слаб.

— Страна ни на минуту не допустила бы этого.

— Тем хуже для страны, — решила милэди, воздевая руки. — Но брат, если возможно, хуже сестры.

— Гэмпстед?

— Он положительно ненавидит всякий призрак аристократии.

— Это нелепо.

— Крайне нелепо, — сказала маркиза, которой показалось, что ее поощряют, — крайне нелепо, ужасно, безобразно. Он — совершенный революционер.

— Ну, нет, мне кажется, — сказал милорд, которому приблизительно известны были политические убеждения Гэмпстеда.

— Право, так. Помилуйте, он поощряет сестру! Он позволил бы ей выйти за башмачника, лишь бы ему удалось унизить родную семью. Подумайте, что я-то должна чувствовать, я, с моими дорогими мальчиками!

— Разве он с ними не ласков?

— Я предпочла бы, чтоб он никогда их не видал!

— Этого я совсем не понимаю, — сказал разгневанный лорд.

Но она совершенно превратно истолковала себе его слова.

— Когда я подумаю, что он такое, до чего он доведет всю семью, если останется в живых, мне невыносимо видеть, как он прикасается к ним. Подумайте о крови Траффордов, о крови Монтрезоров, о крови Готвилей; подумайте о вашей собственной крови, которая теперь сольется с нашей: подумайте, что вся эта кровь будет осквернена потому только, что этому господину угодно устроить позорный, отвратительный брак с исключительной целью унизить нас всех.