Последние Каролинги - Александр Говоров

Гоццелин всех выслал и стал рассматривать силача.

— Как тебя зовут, сын мой?

— Авель.

— Это академическое имя, вероятно данное тебе в монастырской школе. А как тебя назвали при святом крещении?

— Горнульф из Стампаниссы.

— И ты, конечно, бастард?

— Да… — еле слышно просипел Авель, опуская голову.

— Надо отвечать «да» или «нет» и непременно прибавлять «ваше преосвященство» — ведь я по рангу первый среди епископов Галлии.

— Да, ваше преосвященство…

— А в кухню зачем лазишь? За лакомством или хочется есть?

— Хочется есть.

— Этому можно поверить, ведь у тебя ноги словно пилоны в соборе Богоматери, а чрево — как сам собор. Эй, кто там!

Прелат хлопнул в ладоши и явившимся серафимам приказал все, что найдется в буфете, тащить сюда на стол. И Авель ел впервые в жизни никем не понукаемый и никем не попрекаемый, и притом не краденое, а дареное от души! Гоццелин положил подбородок на руки, а руки — на посох и ждал, когда толстяк насытится.

— Горе голодному! — вздыхал он. — Есть у нас и сеньоры, которые обедают лишь по церковным праздникам, а уж их крестьяне живы молочаем да лебедой. Болотный тростник им лакомство! Но ты, сын мой, не печалься, я беру тебя под свою опеку. Отныне все остатки и все объедки на моей кухне принадлежат тебе — жалую их тебе как бенефиций! Пусть злятся повара и судомойки, а ты не просто ешь, ты помогай им готовить…

День свадьбы стремительно надвигался. На всех площадях и улицах сколачивали столы, чтобы угощать народ. Предместья готовили шествия необыкновенной пышности. Церкви украшались гирляндами и хвоей, а в нижней части дворца был приведен в порядок двухсветный зал, в котором, как вычитала Азарика, еще цезарь Феодосий праздновал победу над узурпатором Максенцием.

Пожалуй, во всем Париже она одна была уверена, что свадьба не состоится. Теперь она неотлучно состояла при графе как вестовой и видела, что он и не думает о свадьбе и не говорит о ней. И если б ей пришлось выступить в роли Заячьей Губы, она бы смело пророчествовала: свадьбы не будет.

Однако в назначенное утро по дорогам были расставлены махальщики, чтобы дать знать, когда появятся высокородные гости. Ждали с утра, но вот тень на часах начала удлиняться, а дороги были пусты.

Эд рассердился — даже его будущая свояченица, герцогиня Суассонская, которой всех ближе до Парижа, и та опаздывает. Нечего ждать, давайте трубить на охоту!

Прибыл гонец, но показаться сразу графу на глаза не посмел, заехал с черного двора, подозвал Озрика. Эд как раз вышел менять ошейник собаке и заметил их перемигиванье.

— Что у вас там? Мост, что ли, под гостями провалился?

Азарика сообщила, что приближается канцлер Фульк. Однако едет он неподобающим образом — без свиты, на простом осле и бос. Эд нахмурился.

— Что еще за комедию устраивают мне Каролинги?

Он лично встретил канцлера у ворот. Тот и правда шествовал в нарочито обтрепанной рясе, без обуви, с непривычки косолапил по острой булыге. Все разинули рты — такого никто не запомнил с апостольских времен, чтобы прелат шел в покаянной одежде!

Каждому из встречающих Фульк отвесил поклон. Архиепископу пытался даже поцеловать сандалии, но тот не допустил. С Эдом же вел себя в высшей степени странно — взор направлял мимо, а разговор ухитрялся поддерживать в третьем лице: «граф Парижский» да «графу Парижскому». Было ясно, что у него за душой есть нечто из ряда вон выходящее.

Тогда Эд взял его под руку и, несмотря на сопротивление, увел в безлюдный Зал караулов.

— Ну? — спросил он без лишних предисловий.

Фульк, съежившись и чуть не поводя ушами, вглядывался в мрачные закоулки пустынного зала. Затем, все так же глядя мимо лица Эда, объявил высокопарно, что вся Галлия возмущена заточением графа Каталаунского.

— Вся Галлия! — воскликнул Эд. — Кто дал вам право говорить от имени всей Галлии?

— Святая матерь наша католическая церковь.

— Зачем церковь мешается в мирские дела?

— Затем, что лишь она есть становой хребет мира, лишь она направляет умы и сердца.

«То есть как раз тех, у кого их нет — ни умов, ни сердец!» — готова была закричать Азарика, стоявшая за дверью на карауле. По голосу Эда было слышно, что он еле сдерживает себя.

— Что мне надо делать, чтобы заслужить ее благоволение?

— В первую очередь освободить графа Каталаунского.

В ту же минуту Азарике пришлось вбежать, потому что Эд в сердцах замахнулся на Фулька и тот с перепугу распластался по стене, как будто хотел просочиться через кирпичи. Вошли Гоццелин и Роберт. Втроем с Азарикой они пригасили клокочущий вулкан Эда, а архиепископ пустил в ход все свое красноречие, чтобы успокоить Фулька.

— Что вам за дело до Кривого Локтя? — спросил Эд, когда мир был восстановлен. — Я взял его в открытом бою за то, что он захватил мою землю.

— Это земля принцессы Аделаиды.

— Без моей воли я не допущу никаких перемещений земель в Парижском графстве.

— Но ваши же палатины сами незаконно захватывают земли.

— Кто? Называйте имена.

Фульк извлек из-за пазухи дощечки с записью. «Некие Райнер и Симон, сеньоры Самурские, запахали пойменные луга святого Гилария, а яблоневый сад монастыря обчистили до последнего плода. Барон из Мельдума присоединил к своим владениям деревню Усекусс в приходе святого Фронтона. Палатин Годескальк в церковном имении Урбано угнал стадо овец…» Список был длинен, и при каждом новом имени лицо графа каменело.

Когда Фульк наконец кончил, граф приказал Озрику всех поименованных вассалов собрать сейчас же перед башней. Он заверил канцлера — все захваченное будет возвращено владельцам.

Азарика доложила — вызванные собраны. Эд вышел на площадку башни. Вассалы мялись, не зная, зачем их срочно собрали, когда ранее был приказ готовиться к охоте и при каждом на сворке была его собака.

— Райнер! — вызвал граф,

— Здесь, ваша милость.

— Симон!

— Здесь.

— Отвечайте, как перед богом, расправа моя со лжецами вам известна: грабили ли вы монахов святого Гилария?

Близнецы не знали, как им и быть. Даже Азарике стало жутко — бог знает что в ярости мог учинить Эд!

Райнер и Симон потоптались и признались, что грабили. Далее по списку шел барон из Мельдума. Тот чистосердечно сказал, что землю у церкви отнял и не чувствует за собой вины, потому что клирики все тунеядцы, а он должен одиннадцать детей содержать, как прилично их благородному званию. Были опрошены семнадцать палатинов, и все признались.

Эд спустился из башни и встал перед ними, неотвратимый, как обвал. Виновные ежились от его упорного взгляда. Граф приказал:

— Берите на руки собак.

— Каких собак?

— Ваших.

Можно было ожидать всего, вплоть до отсечения руки, но такого! Эд повторил приказ, и сперва Райнер и Симон, затем, выругавшись, барон из Мельдума и все остальные подняли на руки борзых.

И пошли вереницей вокруг площади, прижимая к груди свои мохнатые ноши, отворачивая сожженные стыдом лица.

8

— Удовлетворены ли вы, ваше благочестие?

— Граф Каталаунский и его вассалы должны быть немедленно освобождены, Барсучий Горб возвращен, убытки оплачены.

Все понимали, что канцлер здесь пересаливает, что надо бы искать компромисса… Но Фульк, насупившись, воззрился на глухую кирпичную стену Зала караулов, у которой он только что пережил минуту позора, и это зрелище, казалось, прибавляло ему высокомерия. Он вздернул свой мышиный носик и вставил в глаз зрительное стекло.

— Нет. — Эд поднял голову и обвел всех взглядом. — Нет!

Вмешался Гоццелин, с примиряющей улыбкой стал говорить о том, что самый лучший из его пирогов — «Поцелуй феи» — может и пересохнуть! Фульк прервал его, не стесняясь:

— Наше решение не может быть отменено или пересмотрено.

И Гоццелин умолк, тряся рогатым венцом, не то от ощущения своей немощи, не то от грусти, что не удается достичь мира.

Тогда Фульк сделал знак своему послушнику:

— Прибыла ли папская грамота?

— Она за воротами, ваша святость.

Заскрипели железные петли, послышался цокот копыт, звон оружия. Внушительный конный отряд с орарями через плечо сопровождал роскошный балдахин, под сенью которого везли серебряный ларец.

— Слушайте, слушайте! — кричали глашатаи в орарях. — И внимайте благочестиво! Подлинная грамота отца нашего папы Стефана из Рима! Преклоните колена все — и знатные и простолюдины!

Фульк покинул Зал караулов и сошел на площадь, благословляя народ. «Ишь, надулся, тощая жаба!» — злилась на него Азарика, идя вслед за Эдом и Гоццелином. И ловила себя на предательской радости: свадьбы не будет!

Фульк, поминутно кланяясь и воздымая руки, совершал обряд вскрытия папского ларца. Наконец он, торжествуя, поднял грамоту над толпой — народ валился на колени. Дал освидетельствовать Эду, а затем и прочим позолоченную папскую печать.