Гений - Джесси Келлерман

Он входит, тихонько ступает по персидскому ковру. Из коридорчика слышен голос отца. Апартаменты у родителей огромные, тут много комнат. Спальни, ванные комнаты, гостиные, кабинет отца. И каждая комната в десять раз больше комнаты Дэвида. У матери в апартаментах есть граммофон и радиоприемник, два ящика с перламутровой инкрустацией. Дэвид знает, что такое перламутровая инкрустация, у него есть шкатулка с такой крышкой. Он спросил Делию, как это называется, она сказала, и он решил, что Инкрустация — имя женщины, вроде Констанции. Он даже спросил Делию, где она живет, эта Инкрустация, которая делает шкатулки. Делия над ним посмеялась. Еще у матери в апартаментах есть рояль и маленький клавесин. Мать ни на нем, ни на рояле не играет. Еще есть резной столик, а на нем три десятка хрустальных яиц. Дэвид знает, зачем они нужны: они руки охлаждают. Он берет разноцветную фигурку, она и правда остужает липкие от пота ладошки. Дэвид ступает босыми ногами по полу коридорчика, подходит к двери в апартаменты отца. Ложится, ползет вперед и заглядывает в щелочку. Лицо матери закрывает большая ваза, видна только неподвижная кисть. Отец мечется по комнате и машет руками. Дэвид никогда не слышал таких голосов — сердитых, шипящих. Почти крик, только шепотом.

Отец говорит:

— …навсегда.

— Я знаю.

— Тогда что ты предлагаешь? Придумай что-нибудь другое, и я это сделаю.

— Тебе известно мое мнение.

— Нет. Нет! Придумай другое. Я тебе говорил. Я никогда, слышишь, никогда на это не соглашусь. Никогда! Как тебе еще объяснить?

— Других предложений у меня нет. Я и так голову сломала, стараясь найти выход.

— А я нет? Думаешь, мне легче, чем тебе?

— Конечно, не легче. Если честно, я считаю, что тебе гораздо тяжелее, чем мне. Ты такой чувствительный.

Отец произносит слово, которого Дэвид никогда прежде не слышал.

— Льюис, не ругайся.

— От тебя никакой помощи.

— А чего ты хочешь?

— Помоги мне. — Отец останавливается и напряженно смотрит матери в лицо. Кажется, он весь горит. Отец тычет пальцем в потолок. — Неужели ты вообще ничего не чувствуешь?

— Не кричи.

— Не говори мне, что тебе все равно.

— Я не стану продолжать разговор, если ты не успокоишься.

— Отвечай.

— Не буду, пока ты не перестанешь кри…

— Посмотри, Берта. Подними голову. Посмотри. Ты ничего не чувствуешь? Скажи, что ничего. Нельзя быть такой бессердечной. Даже ты не такая. Нельзя спокойно жить и не чувствовать этого чудовищного груза.

Тишина.

— Отвечай.

Тишина.

— Ты не имеешь права сидеть и молчать.

Тишина.

— Отвечай, черт побери!

Тишина.

— Нельзя так себя вести. Я для тебя столько сделал. Я давал тебе все, чего ты желала, был таким, каким ты хотела меня видеть…

— Не таким, Льюис. Не совсем таким.

Снова тишина, но другая. По комнате разливался ужас.

Отец опрокидывает столик. Фарфоровая посуда, деревянный ящик для сигар, статуэтки — все летит на пол. Грохот. Стеклянная столешница разбивается. Мать вскрикивает. В коридорчике Дэвид сжимается, как пружина, готовый убежать. Из другого конца комнаты снова доносится звон бьющегося стекла. Когда шум наконец стихает, раздаются всхлипывания. Плачут двое, два разных ритма, две тональности.

Дэвид размышляет над ключами к разгадке. Он думает несколько дней. Потому что надо ведь дождаться прогулки в Центральный парк с Делией. Только тогда он сможет подтвердить свои подозрения. На пути обратно Дэвид пересчитывает окна. Нет, он был не прав. В доме не четыре, а пять этажей.

Как он мог такое не заметить? Дом, конечно, большой, и Дэвида часто ругают за то, что он забрел куда не следует. В одно крыло вообще хода нет. И Дэвид, который предпочитает играть в голове, мечтать и придумывать, старается не нарушать правил. Иначе его выпорют.

Но чтобы разобраться, придется правила нарушить.

Путь в это крыло пролегает через кухню. Через клубы пара, через страшные препятствия. Дэвид никогда не ходил дальше раковины. Через четыре дня, вместо того чтобы сидеть в своей комнате и учить немецкий, он тихонько спускается вниз. Повар месит тесто. Дэвид расправляет плечи, делает нахальное лицо и проходит мимо. Итальянец даже головы не поднимает.

Дверь открывается в обе стороны. За ней еще одна комната. Там, на огромном, изрезанном ножом столе, лежит груда свежего мяса. Пахнет жиром, стены все в пятнах, вокруг ножек натекли лужицы крови. Это жутковатое место странным образом притягивает Дэвида, и он напоминает себе, что надо двигаться дальше. Не останавливаться, не рассматривать страшные тяжелые инструменты, развешенные на стенах, и жидкость, разлитую по полу…

Он входит в черно-белый холл. Открывает двери, одну за другой, и наконец находит нужную. Служебный лифт.

Дэвид входит. Здесь, в отличие от основного лифта, есть кнопка пятого этажа. Кабина поднимается, и только тут Дэвид понимает, что плана у него нет. Если девочка и правда там, что он будет делать? А если наверху есть еще люди? Охранник, например. А вдруг даже сторожевая собака? Сердце выскакивает из груди. Кабина останавливается, двери открываются.

Снова холл. Ковер здесь тонкий, блеклый и потрепанный, загибающийся по краям. Впереди три двери, все закрыты.

Снаружи долетает свист ветра. Дэвид поднимает голову и смотрит на окно в крыше. На небе облака. Наверное, будет дождь.

Дэвид пересекает холл и прислушивается. Тихо.

Осторожно стучит в каждую дверь. Тихо.

Тянет за одну из створок. Это стенной шкаф, внутри полотенца и простыни.

Соседняя дверь открывается, и Дэвида обдает запахом камфоры. Дэвид входит, стараясь не закашляться.

В комнате никого. Маленькая кроватка аккуратно застелена. Шкаф в углу, расписанный белыми лошадьми и другими животными. Совсем нестрашный. Дэвид открывает створку и отпрыгивает, готовый к встрече с рычащим чудовищем. На палке покачиваются пустые вешалки.

Дэвид разочарован. Третья дверь. Это ванная. Там тоже ни души.

Он возвращается в спальню и подходит к окну. Отсюда открывается чудесный вид на Центральный парк, гораздо лучше, чем из других окон в доме. Деревья покрыты мягкой зеленью, ветви колышутся на фоне серых туч. Над Резервуаром[36] летают птицы. Дэвиду хочется открыть окно и высунуть голову, но рама забита гвоздями.

Он пытается сложить вместе все, что узнал, расставить по местам все фрагменты, но картинка не складывается. Может, он поймет, когда вырастет. А может, Дэвид ошибся и не было никакой девочки, он все придумал. Не в первый раз он принимает воображаемую историю за реальное воспоминание. Дэвид ничего не понимает и осознает, что ничего не понимает. От этого еще обидней.

Совсем расстроенный, он поворачивается, из последних сил надеясь, что сейчас все изменится. Нет, комната пуста, кровать застелена, под ногами пыльный крашеный пол.

И тут он замечает то, что вначале пропустил. Под кроватью, у стены, почти незаметная, лежит туфелька. Дэвид тянется и хватает ее.

Глава четырнадцатая

Я очнулся на койке в больнице Св. Винсента и спросил:

— А где картинки?

Мэрилин оторвалась от журнала.

— Отлично. Ты пришел в себя.

Она вышла в коридор и вернулась с медсестрой. Та сделала кучу анализов, ощупала меня, залезла во все дырки при помощи специальных инструментов.

— Мэрилин! (Получилось что-то вроде «мээии».)

— Да, милый.

— Где картины?

— Что он сказал?

— Где картинки? Картинки! Где они?

— Я его не понимаю. А вы?

— Картинки. Картинки.

— А нельзя ему дать что-нибудь, чтобы он не каркал?

Через некоторое время я снова проснулся.

— Мэрилин! Мэрилин!

Она появилась из-за ширмы и устало улыбнулась:

— Привет, милый. Хорошо поспал?

— Где картинки?

— Картинки?

— Рисунки. — Глаза закрывались, ужасно болела голова. — Рисунки Крейка.

— Знаешь, врач говорит, что некоторое время ты будешь плохо соображать.

— Рисунки, Мэрилин.

— Хочешь еще таблетку, чтобы не болело?

Я зарычал.

— Будем считать, что хочешь.

Не буду утомлять вас подробным рассказом о моем воскрешении. Вкратце, голова ужасно болела, от шума и гама в приемном покое она болела еще больше, и я был просто на седьмом небе от счастья, когда мне разрешили уехать. Но Мэрилин, как выяснилось, не хотела, чтобы я лежал дома, и, приложив немало усилий и заплатив немало денег, выбила для меня одноместную палату. Я мог там оставаться, пока не почувствую себя лучше, так она мне сказала.

Меня посадили в коляску и отвезли наверх.

— Ты стал похож на параолимпийских спортсменов, — сказала мне Мэрилин.

— Давно я тут?

— Часов шестнадцать. Надо тебе сказать, когда ты без сознания, с тобой ужасно скучно. — Мэрилин шутила, но чувствовалось, что она здорово перепугалась.