Майорат Михоровский - Гелена Мнишек

Люцня тревожила княгиню. Печаль, застывшей маской лежавшая на ее липе, в последнее время исчезла — но на смену ей пришла злая ирония, словно бы неприязнь к Вальдемару. Люцня не хотела больше слышать о нем, не читала его писем. Голубые глаза девушки отливали металлическим блеском, она выглядела спесивой, надменной.

Однажды сентябрьским днем доложили, что граф Брохвич просят принять его. Старушка поневоле испугалась, но Люция спокойно отложила книгу, засмеялась нервно, неприятно, потом сказала:

— Бабушка, я попросила бы вас о благословении…, но это было бы верхом комедии…

И она выбежала из комнаты.

Поздоровавшись с Ежи Брохончем, она спросила:

— Вы, должно быть, хотите со мной попрощаться? Уезжаете?

Лицо Брохвича казалось мертвым, лишенным и тени жизни:

— Да. Завтра утром я уезжаю.

— Куда же?

— Какое это имеет значение?

— Но не на покорение полюса, надеюсь? Он поморщился, губы его дрогнули:

— И это все, что вы можете мне сказать?

— О нет… Вовсе нет… — уже другим тоном ответила Люция и присела на плюшевую оттоманку.

Граф стоял у окна, скрестив руки на груди, смотрел на нее так, словно ожидал очередной издевки.

Люция, пережив недолгую внутреннюю борьбу, смело подняла голову и тихо спросила:

— Вы все еще любите меня?

— А вы все еще в этом сомневаетесь?

— Ну, а та венецианка? С которой вы катались по заливу?

Голос Люции звучал чуть насмешливо. Брохвич не пошевелился, но покраснел?

— Ах, вы об этом знаете? — он оживился вдруг, голос его потеплел. — Значит, вас это интересовало… быть может, беспокоило…

Люция равнодушно ответила:

— Я знала, потому что об этом говорили во всех салонах. Да, это меня интересовало — я надеялась, что им наконец излечились и обрели утешение…

— А знаете ли вы, чем она привлекла меня? Почему я сходил с ума в ее объятиях?

— Ах, я вовсе не собираюсь изучать психологию ваших страстей…

— Извольте, я объясню. У тон венецианской красавицы глаза и волосы были в точности такого цвета, как у вас, и звали ее — Лючия… Теперь вы поняли? Я люблю вас больше жизни, но без всякой взаимности, потому та женщина и увлекла меня…

Люция бросила насмешливо:

— Жаль, что ее звали Лючия, а не Джульетта Капулетти, жаль, что все происходило в Венеции, а не в Вероне. По-моему, вы идеально подходите на роль Ромео…

Брохвич потерянно молчал. Люция встала:

— Да запретите вы мне, наконец, издеваться над вами! Запротестуйте! Не будьте столь трагическим… столь покорным! Терпеть этого не могу! Покорность меня просто бесит!

Граф подошел к ней, протянул руку:

— Прощайте. Я ухожу. Когда любимая женщина издевается над тобой, можно, вы правы, повести себяи грубо… но тогда только, когда любовь взаимна. Когда любовь безответна и хозяйкой положения остается женщина, мужчине остается одна защита — терпение и хладнокровие…

Он поцеловал руку Люции, слезинка блеснула у него? на глазах:

— Прощайте…

Люция, взволнованная до глубины души, сказала:

— Пан Ежи, а если бы я… несмотря на все… согласилась бы стать вашей женой? Вы… приняли бы меня?

— Это новая шутка? — заглянул ей в глаза граф.

— Нет, я говорю совершенно серьезно.

— Панна Люция… значит…

— Увы, я не люблю вас, и вы прекрасно это знаете… но и я, подобно вам, страшно терзаюсь. Если вы; возьмете меня… такую… быть может, и вы, и я успокоимся.

Ежи прижал к груди ее руку и едва слышно спросил:.

— Вы уже расстались с… теми надеждами? Люция вздрогнула:

— Почти…

— Значит, все же «почти»… Люция умоляюще глянула на него:

— Прошу вас, оставим это. Вы согласны взять меня или нет?

— Я жажду… хотел бы спасти и излечить тебя от всех несчастий и терзаний, Люция моя… Но подари мне хоть капельку надежды, скажи, что со временем полюбишь меня или хотя бы попытаешься…

— Надежды? — шепнула Люция. — Что ж, дарю тебе надежду… Оба мы питали надежды… Но надежда — это приманка, влекущая к пропасти… И все же… быть может, рассеются наши печали? Если ты этого хочешь — и твоя!

Брохвич поцеловал ей руку, сказал печально:

— Я не благодарю тебя — нельзя благодарить за принесенную жертву. Теперь к моим чувствам добавилась еще и боязнь потерять тебя, но все же я верю, Люция…

— И ты не боишься? — удивилась она.

— Нет, Мне кажется, нам обоим больше нечего терять. Но у тебя еще будет время порвать со мной, если оживут… те надежды.

Лицо его исказила боль. Люция опустила глаза:

— Ты такой благородный… а я такая подлая!

Он обнял ее бережно и нежно, как ребенка, прошептал:

— Ну что ты, моя бедная, израненная душа…

Осенью известие о их помолвке достигло Глембовичей. Пан Мачей был расстроен, Вальдемар — испуган.

— Боже, она убивает себя! — вскрикнул Михоровский.

В тот же день он получил письмо из Вены — граф Гербский писал, что встретил Богдана в Жокей-клубе. Вальдемар немедленно выехал в Вену.

ХL

Последние дни осени выдались прекрасными, и знаменитый венский парк Пратер окутался королевским пурпуром, багрянцем, ярким золотом. Парк кипел жизнью — все стремились сюда, пользуясь прекрасной погодой. Частные экипажи, дворцовые упряжки, словно цветочные корзины с Прекрасными лилиями-красавицами, проезжали пышной вереницей. Аллею, отведенную для всадников, украшали прекрасные амазонки, сопровождаемые изящными кавалерами. Знаменитый на всю Европу «венский шик» был сегодня представлен во всей красе, ослепляя роскошью и изысканностью.

Богдан ехал на прекрасной английской кобыле из конюшен графа Элемера Шетени. Этот знатный венгр когда-то был верным спутником майората Михоровского, сопровождавшим его на балах, приемах, в великосветских клубах. Теперь граф стал закадычным приятелем Богдана.

Стройный темпераментный брюнет, несколькими годами моложе майората, холостяк, граф уверенно вел Богдана по небезопасным для юноши дорогам развлечений. И, Богдан рад был окунуться в полузабытую столичную жизнь. Порой он чувствовал угрызения вести, но старался заглушить в себе все сомнения. Единственное, что его пугало, — боязнь наделать долгов. Он боялся растратить заработанные деньги, боялся сделать большой карточный долг, и хотя и сидя вместе с графом за покрытый зеленым сукном столом с душой, исполненной страха. Надо сказать, он не позволял азарту окончательно взять верх над собой, защищал свой карман, как мог и умел. Порой, когда опасность была совсем рядом, Богдан молил про себя, чтобы случилось землетрясение или пожар, лишь бы только скрыться из проклятого клуба. Однажды, почуяв, что ему предстоит вот-вот сделать высокую ставку он отбросил прежнюю беззаботность и нелюбезным ном сказал Элемеру: