Царственная блудница - Елена Арсеньева

Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,

1755 год

Елизавета смотрела на Гембори, с трудом подавляя испуг. Создавалось впечатление, что англичанин знает каждое слово, которое было произнесено во время этой нежной и очень, очень тайной сцены. Но откуда, каким образом?!

Ее мысли перебил возглас Бестужева, который, по всему, не был в курсе подлинной личности Лии де Бомон, а потому с интересом наблюдал все то, что происходило между ней и Бекетовым:

– Поглядите-ка, матушка-государыня, Никитка наш разошелся... да он не с ума ли сошел? Одичал в деревне напрочь! Кто ж так с дамами обращается?

В самом деле, обхожденье Бекетова с прелестной француженкой более напоминало обращенье с мужчиною. Никита Афанасьевич задиристо толкал ее в бок, хлопал по плечу, нелепо подмигивал, подталкивал, норовя наступить сапогом на воздушный шелк юбки... Лия де Бомон сторонилась его как могла, ее перемещения по гостиной напоминали метания существа загнанного, бесплодно пытающегося спастись бегством, но Бекетов не отставал. Иногда он бросал взгляды в сторону императрицы – вроде бы украдкой бросал, но она не могла их не замечать.

– Что это с нашим Никиткою? – пробасил подошедший Петр Шувалов. – Руки распустил не в меру. Того и гляди, потащит мамзель на диванчик, юбку задерет да и вжарит промеж ног! А она, гляди, кобенится, а сама вроде бы и не прочь? Другая давно бы уже вдарила ему по мордасам, а эта манит, манит мужика, задорит его!

Шувалов вообще был груб, а сейчас от изумления и беспокойства вовсе потерял над собой всякую власть: что приходило на ум, то мигом перескакивало на язык. Елизавета Петровна в другие минуты одернула бы его, а сейчас словно и не замечала ничего, кроме блеска глаз Бекетова, его напряженной улыбки, его разгулявшихся рук и этих странных переглядок с Лией, то есть с Шарлем...

В не меньшем остолбенении, граничившем с ужасом, наблюдала за происходящим Афоня. Человек, которого она любила, словно бы лишился ума в одночасье. Он не обращал внимания на императрицу, а повлекся за той, которую Афоня уже зачислила было в подруги. Да как повлекся! Просто-таки полетел!

Бедная девушка совершенно ничего не понимала. Конечно, любовь с первого взгляда – вещь самая обыкновенная, она и сама, например, влюбилась в Никиту Афанасьевича сразу, как только его увидела... а все же то, что извинительно и естественно для сердца девичьего, странно и нелепо видеть в поведении мужчины.

«А что ж она его не осаживает? – изумлялась Афоня. – Вроде бы даже и завлекает...»

Вдруг девушка вспомнила, как она этой загадочной польке жаловалась: любимый-де влюблен в другую, – а та, коварная, поддакнула, мол, кабы могла навредить сопернице вашей, то непременно навредила бы, а вам бы помогла.

Хорошенькая помощь! Сама соперницей стала! Поистине – медвежья услуга!

– Ну это уж, знаете ли, вовсе все границы переходит, – пробормотал в это мгновение Гембори. – У вас, у русских, есть поговорка, всяк-де с ума по-своему сходит, и я весьма снисходительно отношусь к слабостям человеческой натуры, тем паче что и в английской королевской се... то есть я ничего не хотел сказать, кроме того, что и в самых высокопоставленных семействах издавна... э-э... – Он хитровато прищурился: – Ну что ж, и в Писании сказано, что ниже пояса все грех... Да, я, значит, готов смириться с тайными слабостями и пороками, но вряд ли стоит их на всеобщее обозрение выставлять! Ну, вывел бы господин Бекетов его в другую комнату, ну...

– Его?! – изумился Шувалов. – Кого это – его?!

Гембори бросил пронзительный взгляд на Елизавету – и ту словно ожгло.

«Знает, – окончательно уверилась она. – Все знает! И что это кавалер, и что мы с оным кавалером любострастничали – тоже знает... Господи, вот позорище! А все Никитка-пакостник виноват, взялся за старое, за прежнее... да и французишка сей тоже хорошее дерьмо... я его в постель допустила, а он тут же и изменил... ну ладно, кабы с другой бабой, а то с мужиком!!!»

– Я хотел сказать, ее, – поправился в это мгновение Гембори самым ехидным на свете голосом. И, поклонившись остолбеневшей императрице, отошел, потому что Гарольд, сверкая и переливаясь своим пронзительно-голубым нарядом, делал ему какие-то знаки.

– Что случилось? – с досадой спросил сэр Уильям. – Ты отвлек меня от очень интересного разговора с ее величеством.

– Ах, дядюшка! – шепотом воскликнул Гарольд. – Помните, я говорил вам о какой-то женщине, которая не столь давно пробралась в дом и исчезла бесследно? Мы с Брекфестом попытались ее изловить, но он успела сбежать.

– Помню, ну и что? – нетерпеливо отозвался Гембори. – Тебя следовало бы высечь, несмотря на твой возраст и общественное положение, за то, что ты позволил неизвестно кому шататься по территории посольства, что значит – по территории Великобритании!

– Высечь следовало охранников, которых в саду днем с огнем не сыскать, а тем более – ночью, – огрызнулся Гарольд, – а ко мне не советую приближаться, в боксинге вы против меня и раунда не продержитесь. Но вы говорите: позволил неизвестно кому... Известно! Это она и есть, вот что я вам скажу! Та самая дама, которую дядюшка моей невесты так ретиво осаждает, – это она! Она была в тот вечер в посольском саду! Я видел ее мельком, но узнал сразу!

– Я так и думал, – пробормотал Гембори. – Судя по ловкости, с которой она от тебя удрала, это мог быть только он...

Гарольд и стоявшая неподалеку, а потому слышавшая этот разговор Афоня недоумевающе воззрились на сэра Уильяма. Так она или он?!

– Какая жалость, что не удалось схватить его, – продолжал Гембори. – И вы, Атенаис, ее тоже не видели?

Скажем прямо: Афоня была так зла, что испытывала величайшее искушение выдать «польку» и чуть было не сделала этого, однако в последнее мгновение спохватилась: прежде всего она выдаст себя! Ведь придется признать, что прятала «польку» в шкафу в фехтовальной зале, и скрывала это, и обманывала Гарольда... Поэтому она сочла за благо помотать головой, угрюмо провожая глазами Бекетова, который, обхватив француженку за талию и преглупо хихикая, словно пьяный солдат, увлек ее в соседнюю комнату.

– Да вы только поглядите! – возопил изумленный Петр Шувалов. Однако в том восклицании не было никакой нужды – все собравшиеся и так смотрели только туда.

– Грязный развратник! – дрожа от злости проговорила, словно выплюнула, Елизавета Петровна. – Они оба – грязные развратники! – С трудом перевела дух, отпихнув Мавру Шувалову, которой, видимо, взбрело в голову, что государыня недалека от обморока, и которая лезла к ней с веером, так ретиво им размахивая, что локоны на мраморном императрицыном лбу растрепались. – Сейчас я в гостях и ничего не стану предпринимать в чужом доме, но, клянусь, в своем дворце я ничего подобного не потерплю! Михаил Илларионыч! – окликнула она потрясенного Воронцова. – Потрудись довести до сведения мсье и мадемуазель д’Эон, – она выделила имя голосом, – что в их, – опять выделила голосом, – услугах я более не нуждаюсь. И чтоб ни слова о них более! Вас это тоже касается, господа! – Императрица поочередно оглядела Шуваловых. – Кто за них вступится, рискует опалою, да пресерьезною! – И тут она сорвалась на крик: – А об этом содомите Бекетове... об этом развратнике ежели от кого услышу, голову тому рубить велю, даром, что клятву нарушить придется!