Пышечка - Джули Мёрфи

толпились куча первогодок и Патрик Томас. Как мы с ним столкнулись в коридоре. Никогда еще я не чувствовала себя столь ничтожно маленькой из-за того, что я большая. Эл чертыхается, причитает, произносит все, что необходимо. Да, звонок был абсолютно правильным решением.

Потом она выдает тираду насчет «говенных девятиклассников с крошечными членами» и рассказывает, что Патрик столько раз заваливал экзамен по вождению, что очередную попытку сможет сделать только после восемнадцати. В ответ я пересказываю ей нашу с мамой ссору.

– Кстати, меня отстранили от занятий до конца недели. Надеюсь, за это время в школе забудут об инциденте и к моему возвращению все уляжется. – Монотонный гул маминого телевизора резко прекращается. – А еще я под домашним арестом.

– Охренеть! Кажется, хуже дня у тебя еще не было, да? Но в этом есть и свои плюсы: если сегодня хуже некуда, значит, завтра по-любому будет лучше – пусть и чуточку.

Я смеюсь, и на душе становится легче.

– Поживем – увидим, – говорю я и с трудом сдерживаю зевок. – Не знаю почему, но плакать ужасно утомительно.

– Наверно, это из-за адреналина или типа того.

– Точняк.

– Слушай, может, тебе сейчас не до этого, но ты мне ничегошеньки не рассказала о своем первом свидании.

– Ага, ну там особо и рассказывать нечего. Оно было невероятно… заурядным.

– Вот блин! А я возлагала на Митча большие надежды.

– Давай поболтаем утром.

– Знаешь, – говорит она, – я тебя люблю. Послушай Долли. Тебе станет легче.

Двадцать пять

Домашний арест я провожу на диване. После школы, до возвращения мамы, заезжает Эллен и привозит мне домашнюю работу. Мы молча смотрим телик, и несмотря на то, что мне хочется расспросить ее про школу (не слышала ли она, что там про меня говорят?), я этого не делаю. Подбрасывает и забирает Эллен Тим, но в гости он не заходит. Тим мне всегда нравился, но теперь я люблю его еще больше за то, что он не навязывается и на эти несколько часов оставляет Эллен мне.

Сначала мы с мамой живем каждая в своем ритме, и по вечерам кажется, будто кто-то разделил наш дом красной чертой. Когда я выбираюсь из комнаты, мама уступает территорию мне, а когда выходит она, я скрываюсь у себя. Но постепенно наши пути пересекаются, и в субботу утром она говорит:

– У меня сегодня на весь день собрание по конкурсу. Мы готовимся объявить, что открываем регистрацию. В холодильнике салат с тунцом.

Это еще не перемирие, но молчание нарушено.

Митч писал мне несколько раз – извинялся за то, что произошло между нами, и за то, какое Патрик трепло. Я пишу, что предпочла бы об этом не говорить, – но понимаю, что просить прощения вообще-то должна я.

В субботу Эл работает весь день, а потом собирается на вечеринку, и я остаюсь одна. Я так давно торчу дома, что мне уже чудится, будто шевелятся обои.

По телевизору в субботу днем никогда не идет ничего хорошего, и меня это бесит. Такое ощущение, что даже телеканалы пытаются заставить тебя поднять задницу и заняться своей жизнью. Подозреваю, что составители телепрограммы никогда не оказывались в субботу под домашним арестом.

Возможно, дело в скуке, но комната Люси манит меня, как магнит.

Ее кровать идеально заправлена, в изножье сложено лоскутное болотисто-кремовое покрывало, которое сшила моя бабушка, в углу стоит мамин отпариватель.

На тумбочке Люси я вновь нахожу газетные вырезки, но бо́льшая часть из них – о маме. Мама все время мелькает в «Кловер Трибьюн». Кажется, у нее даже был роман с редактором этой газеты, однако он в конце концов женился на какой-то девчонке из химчистки.

В толстой пачке газетных вырезок полно зернистых фотографий мамы в короне и платье. Платье каждый год одно и то же, а юные Мисс Люпин рядом с мамой – всегда разные. Я залезаю в ящик поглубже и выныриваю с видавшей виды сумкой, набитой документами. Всевозможными договорами, инструкциями, счетами. А потом мне попадается совершенно пустая регистрационная анкета с конкурса красоты. Девяносто четвертый год. Мама выиграла конкурс на три года позже, в девяносто седьмом. В девяносто четвертом она была еще слишком юна, чтобы участвовать. Должно быть, это какая-то ошибка. Ведь Люси не воспринимала конкурс красоты всерьез. По крайней мере, мне так всегда казалось.

Моя тетя была не робкого десятка, но я не могу представить ее среди участниц конкурса, даже тогда, когда она была в лучшей своей форме. Эта незаполненная анкета – словно пустое обещание чего-то несбыточного. Я просматриваю ее и мысленно заполняю графы почерком Люси. Вопросы здесь самые обычные: имя, дата рождения, адрес. Но от некоторых меня передергивает: рост, вес, цвет волос, цвет глаз, карьерные амбиции, талант…

Я мысленно пытаюсь решить эту головоломку, но ничего не выходит. Ответа нет.

В ящике осталась только красная бархатная коробочка с рождественским украшением. Белый сияющий шар с узором в виде поцелуев посередине, а рядом – позолоченная подпись Долли. Сувенир из «Долливуда». Люси всегда хотела там побывать.

Однажды мама Эл выиграла пару авиабилетов на работе и немедленно предложила второй билет Люси. Они собирались в «Долливуд» – исполнять мечту. Строили планы, просматривали отели, приценивались к аренде машин. А в день отъезда три часа добирались до ближайшего аэропорта, только чтобы выяснить, что Люси придется выкупить еще одно место в самолете, так как в одном кресле она не поместится. Люси рассказывала, что сотрудники авиакомпании были вежливы, но непоколебимы. В общем, она пришла в абсолютный ужас и решила,