Человек с бриллиантовой рукой. К 100-летию Леонида Гайдая - Коллектив авторов

«Авторы смешивают привычное и невероятное, прошлое и настоящее, как жидкости в коктейле»[246]. По его мнению, фильм сработал, поскольку сумел выстроить связи между творческими комедийными элементами и аудиторией: «Ну вот, собственно, и все условия, которые авторы фильма предлагают зрителям для сопереживания, а главное, для совместного смеха». Фильм смешал «массу непринужденной и щедрой режиссерской выдумки, изобретательства, бьющей через край творческой энергии[247].

В конце рецензии он написал, что созданный Гайдаем смех, заполнявший кинозалы, был «необходим», так как это был «смех, от которого бодрее на душе»[248].

Юрий Богомолов также сделал акцент на смешивании прошлого и настоящего в своей рецензии для «Советского экрана». Фильм был «карнавалом», резко переворачивающим время[249]. В итоге Гайдай представил «праздничную феерию, карнавальную историю, где все переодеваются – кто в одежды будущего, кто прошлого, где все узнают, не узнавая друг друга»[250]. Интересно, что Богомолов отметил, что время Ивана Грозного трансформировало Буншу в большей степени, чем брежневская эпоха изменила самодержца: он остался царем и в другом времени, тогда как управдом стал вести себя подобно царю в 1670‐е годы. Богомолов подытожил, подобно Кузнецову, что фильм Гайдая отвечал на «насущную необходимость» советского общества в смехе, в хороших комедиях, «своей праздничностью дающих импульс к жизни»[251].

В заключении большого текста для «Искусства кино», который в основном фокусировался на различиях между пьесой Булгакова и ее киноадаптацией (и вопросе, насколько близкой к оригиналу получилась вторая), Андрей Зоркий обратил внимание на смешение прошлого и настоящего в фильме. Он сказал, что киноадаптация пьесы в конечном счете не несет глубокого смысла: «Как и во многих эксцентрических кинокомедиях, в „Иване Васильевиче“ не содержится прямого назидания, натужной, венчающей историю морали». В то же время фильм предлагает сравнить жителей Московской Руси и современных людей: «Но когда перед зрителями проходит пестрая вереница комических или гротесковых персонажей, мы узнаем в них (с улыбкой!) и нечто реальное, знакомое нам, увы, по жизни»[252].

«Иван Васильевич меняет профессию» оказался глупой комедией. Он также оказался проблематичным как для критиков, так и для госслужащих (в некоторых случаях это были одни и те же люди). Они старательно разными способами описывали фильм как «советский», чтобы сообщить, что Шурик, несмотря ни на что, воплощал качества гражданина, живущего при развитом социализме: нравственный облик Бунши был плох, а Шурика – хорош, вызывать столь нужный советским людям смех тоже было похвальным делом. Пока зрители спешили в кинотеатры, чтобы смеяться над глупостями, для членов совета кинематографистов настал час собраться и еще раз внимательно все эти глупости рассмотреть.

Серьезность советского фарса

К тому времени, когда карагановский комитет собрался в декабре 1973 года для обсуждения трех новых комедий, «Иван Васильевич меняет профессию» уже стал хитом. Возвращение Шурика на экраны прошло на ура по сравнению с неудачно показавшими себя в прокате (по крайней мере, по меркам Гайдая) «Двенадцатью стульями» (1971).

Комитет перешел к делу. Его члены обсуждали вопросы, которые уже поднимались там в прошлом году, в том числе: что означало решение адаптировать прежде запрещенную пьесу Булгакова? Один из участников обсуждения сказал, что, пусть в целом против Булгакова он ничего не имел, «это была не лучшая работа Булгакова»[253]. Отчасти это утверждение обосновывалось тем, что драматург осуждал в пьесе нравы своего времени, то есть 1930‐х годов. Претендовал ли комедийный режиссер, перенесший действие в 1970‐е годы в своей экранизации, на такую же цель в отношении современного советского общества? Гайдай перенес историю в наше время, «но он перенес ее, не показав своего отношения к заключенным в ней смыслам»[254]. По мнению этого члена карагановского комитета, комедия много бы выиграла, если бы современные москвичи не были изображены такими поверхностными.

Хотя Гайдай использовал фарс и броские комические элементы, комитет признал, что сюжет содержал некоторые серьезные аспекты. Когда Булгаков дописал пьесу «Иван Васильевич» в 1935 году, первичная аудитория (друзья писателя) нашла ее уморительной. Сюжет был в целом таким же, как у фильма Гайдая. Реакции служащих Главреперткома тоже были схожими: они заподозрили Булгакова в попытке создать критикующее власть произведение, но в итоге не смогли найти в комедии ничего по-настоящему оскорбительного. Вместо этого они внесли небольшие правки наподобие тех, которые добавили к тексту Гайдая киноцензоры спустя сорок лет (в том числе просьбу сделать Ивана Грозного немного более приятным в настоящем времени). По воспоминаниям вдовы Булгакова, один советский цензор сначала пытался найти проблему в содержании пьесы, а затем нашел ее в форме: пьеса казалась настолько глупой, что в ней просто не могло быть никакого смысла[255]. Несмотря на эти серьезные недостатки, начались ее репетиции.

Проблема пьесы была не в ее открытом протестном характере, а в том, что Иван Грозный попадал в настоящее – таким образом зрителям в 1936 году представлялась возможность сравнить его со Сталиным. Кроме того, пьеса Булгакова в большей степени, чем комедия Гайдая, высмеивала советскую жизнь[256]. Чрезмерное число некомфортных параллелей в пьесе тревожило советских цензоров, в то время как начало ее репетиций совпало с волной арестов и казней советских чиновников. Как убедительно продемонстрировала Морин Перри, характеристика царя Булгаковым была смешной и многогранной. Иногда Иван был жесток, а иногда – милостив. Поэтому, «если Булгаков и хотел выстроить параллель между Иваном и Сталиным, эта аналогия была сложной и тонкой»[257]. К тому моменту, когда репетиции завершились и пьесу можно было представить публике, сталинистское государство развернуло патриотическую мобилизацию общества. Шутки про царя, который когда-то поспособствовал расширению российской территории, и параллели между ним и Сталиным, какими бы тонкими они ни были, к концу 1936 году стали недопустимыми. Пьеса была запрещена.

Карагановский комитет отчасти воспроизвел дебаты, в которых члены Главреперткома участвовали в середине 1930‐х годов, а члены Госкино в 1970‐е годы. При этом в начале 1970‐х годов сопоставления между царем и нынешним главой советского государства были еще более неявными, чем у Булгакова. Но даже после выхода фильма на экраны к нему оставались вопросы. Что Гайдай хотел сказать об Иване Грозном? Как следовало понимать сравнение между временем Ивана Грозного и эпохой Брежнева? Зачем нужно было переносить пьесу Булгакова в 1970‐е годы? Или же фильм «Иван Васильевич меняет профессию», как и пьеса «Иван Васильевич», был вовсе лишенным смысла набором глупостей?

В то время как один член комитета посчитал, что Гайдай представил брежневскую эпоху в дурном свете, его коллега, критик и сценарист Никита Абрамов с этим не